Роман - Миченер Джеймс. Страница 81

— Ну, кто из нас бешеный? — с притворным ужасом воскликнул Тимоти. — О Йодере я не сказал ничего даже отдаленно напоминающего те обвинения, которые ты сейчас бросила в адрес Стрейберта, бабуля, — якобы его роман невозможно читать.

— Я говорила отвлеченно, — заметила я, — имея в виду, что обычный читатель не в силах постичь ни его роман «Пустая цистерна», ни твою захватывающую приключенческую повесть «Калейдоскоп». Такую мягкую формулировку ты принимаешь?

— Зарываешься, бабуля, — хмыкнул мой внук. — И мы со Стрейбертом будем продолжать делать свое черное дело.

— Нет! — выкрикнула я. — Если бы он был сейчас здесь, а не прятался в Филадельфии, я бы плюнула ему в глаза. Отведайте вот блюдо Фенштермахера. Оно так же по душе Грензлеру, как и романы Йодера.

— И оно так же губительно для пищеварения, — добавил Тимоти. — Во времена, когда в культурной сфере сгущаются сумерки, повсюду люди, подобные Стрейберту, начинают понимать, что призванием серьезной литературы должно стать поддержание возвышенного диалога между избранными — теми немногими, которые будут принимать решение, чтобы сохранить жизнь нашему обществу.

— Значит, из него будут исключены такие, как я, кому нравятся Джейн Остин и Уилла Кэсер?

— Нет, нет! Ты как раз относишься к избранным. — Он показал на два маленьких шкафа, приютившихся в большом зале. В них находилась впечатляющая подборка книг, должна заметить: серьезные романы, очерки о женщинах, научные трактаты и внешнеполитические исследования. Надо признаться, что я не без гордости считала все это отражением тех интересов, которые под стать неравнодушной женщине на седьмом десятке лет. И вот, когда меня распирало от нескромной гордости, Тимоти заговорил о поэте, который займет большое место в моей жизни:

— Думаю, что наш великий поэт Эзра Паунд выразил это лучше всего, когда находился в заточении в психиатрической больнице Святой Элизабет. Он обратился к своим соратникам по перу, которые не побоялись общественного осуждения и посетили его место заключения, со следующими словами: «Пишите только для равных себе. Игнорируйте толпу. Она всегда поклоняется ложным Божествам».

Мы с мужем приучили себя относиться с подозрением к подобным идеям, потому что считали, что они ведут к фашизму. И теперь я вынуждена была протестовать:

— Не думаю, что могу согласиться с идеями твоего мистера Паунда.

Но Тимоти продолжал свою тему:

— Профессор Стрейберт взял концепцию Паунда и выстроил на ней то, что он называет «Императивом: настоящего времени».

— И что бы это значило?

— Что в центре внимания художника должны оказаться те проблемы, которые возникают в современном ему обществе в конкретное время, и решать он их должен при том уровне понимания, который характерен для его времени.

Я уже собралась было сказать, что считаю это само собой разумеющимся, но тут в разговор вступила мисс Соркин:

— Знаете что, миссис Гарланд, если хотите понять, о чем говорит Тимоти, прочтите рукопись его нового романа. — И пояснила: — В название здесь вынесено любимое слово Стрейберта — «диалог». Он состоит из ста шестидесяти страниц непрерывного разговора между мужчиной и женщиной, которые никак не называются и никоим образом не персонифицируются, кроме как посредством своей нескончаемой беседы. Их споры, рассуждения и размышления начинаются с середины предложения на первой странице и тянутся нескончаемым потоком до страницы сто шестидесятой. Только через восемь или десять страниц обнаруживаешь, кто говорит, мужчина или женщина.

— Но образы все же возникают?

— Да, и вполне определенные. И становится еще интереснее, если удается их удержать.

— Похоже, что эта вещь еще труднее, чем твоя первая, Тимоти.

Он пожал плечами, очевидно, недовольный тем, что обсуждается его еще не изданная работа, но Дженни продолжала — Она написана так искусно, что еще лет десять будет оставаться непревзойденным образцом художественного повествования. Это блестящая книга, миссис Гарланд, такая, которой вы будете гордиться!

— Но смогу ли я одолеть ее?

— Если сможете продержаться пятьдесят страниц, то одолеете.

— Мне интересно знать суть. Мне нужно, чтобы действие начиналось в первом предложении. «Ночь была темная и тревожная» — вот как я представляю себе начало романа, — пошутила я.

Желая, очевидно, поддержать Тимоти в его смелом начинании, Дженни сказала:

— Как говорила моя бабушка: «Отведайте. Не пожалеете!»

— Ты позволишь взглянуть? — спросила я Тимоти, искренно заинтересованная в его успехах.

— Да. Здесь — все, кроме последней части, — объяснил он, вручая мне плоскую коробку из картона. — И, знаешь, бабуля, я очень ценю твое мнение и рассчитываю на него, особенно когда ты не улетаешь назад в XIX век.

— Ты читал когда-нибудь Джозефа Эндрюса? Его хулиганские проделки в XVIII веке могли бы удивить тебя. — Не став больше задерживаться на Эндрюсе, я поинтересовалась: — А о чем будете писать вы, мисс Соркин? После того как выйдет ваш роман про футболистов?

— Я пытаюсь написать вещь специально для вас — с сильным началом и неожиданным концом.

— Я прямо сгораю от любопытства. А тема?

— Так и быть, скажу! Если мне везет пока с футболистами и их похождениями, то почему бы не попробовать проделать то же самое с надменными профессорами и членами Правления какого-нибудь респектабельного колледжа, скажем, в Огайо, где таких воз и маленькая тележка? Или в Восточной Пенсильвании?

— Уберите эту диверсантку! — закричала я, и она послала мне воздушный поцелуй.

Провожая своих талантливых молодых гостей до двери, я задержалась, чтобы взять по пути на одной из полок роман Маргарет Дрэбл, и, когда мы стояли и смотрели на залитую лунным светом долину, я подняла руки с книгами:

— В левой руке — роман Тимоти для дешифровки, в правой — Дрэбл для удовольствия.

…Отъезжая от дома, они дружно показывали мне рожки.

СРЕДА, 9 ОКТЯБРЯ. В этот день я принимала в своем доме четверых милейших жителей Гревзлера — Цолликофферов и Йодеров. Это были типичные немецкие семьи Пенсильвании, каждая из которых уже разменяла свой седьмой десяток лет.

Лукас Йодер — невысокого роста мужчина, круглолицый и светловолосый — отличался спокойными и несколько неловкими манерами, которые немцы обычно демонстрировали в присутствии незнакомых людей. Его миниатюрная жена Эмма выглядела так, словно годами кормила целую свору работников фермы — такой она была тоненькой и подвижной.

Самым очаровательным из всей компании был их ближайший сосед Герман Цолликоффер — огромный толстый немец с всклокоченными волосами, сияющим лицом и повадками стареющего буйвола. Он выделялся тем, что носил одновременно подтяжки и ремень. Другой его чертой была молчаливость, однако слетающая с него, как только разговор касался вещей, по которым у него было твердое мнение. Тут же его прорывало, и он мог ораторствовать долго и назидательно, ибо никогда не вступал в разговор, не имея убедительных доводов. Замкнутым его назвать нельзя было, а вот благоразумным — можно.

Его жена Фрида, встречаться с которой мне еще не приходилось, была идеальным воплощением образа немецкой жены: веселая, но сдержанная в присутствии незнакомых людей, с крупным плоским лицом и чрезвычайно пышными формами, которые поддерживались в таком состоянии благодаря ее непомерному аппетиту, в чем мне вскоре пришлось убедиться. Фрида не могла не нравиться, особенно когда она открывала рот и начинала говорить на своем пенсильванско-германском наречии.

Когда она вошла в нашу большую комнату и уставилась на долину, тянувшуюся до Рениш-роуд, ее первыми словами были:

— Вот это красотища, да? — Затем она ткнула пальцем через плечо, указывая вниз по долине. — А вон там — ферма Фенштермахера, да? — И вопросительно посмотрела на меня, желая найти подтверждение своей догадке. Я согласно кивнула.

Я оказалась права, предсказывая реакцию Йодера на желчный выпад профессора Стрейберта. Когда пришла мисс Бенелли и собрались другие гости, один из них спросил: