Святая грешница - Нуровская Мария. Страница 23

В тот день после похорон Марыси мы вернулись домой. Михал довел себя плачем, ты даже сделал ему укол, после которого он заснул. Я сидела рядом, держа его за руку. Михал постоянно повторял, что не был достаточно добр к маме. Его мучили угрызения совести. Я позволила ему выговориться, пока он не уснул. Посидев еще немного для большей уверенности, отправилась к нам в комнату. Ты сидел за столом, глядя в одну точку. Я знала: ты чувствуешь то же самое, что и Михал. Молча достала бутылку водки и налила в рюмки. С утра мы ничего не ели, поэтому быстро захмелели. Заплетающимся языком ты рассказывал глупейшие анекдоты, а я буквально лопалась от смеха.

— Приходит баба к доктору и говорит: пан доктор…

— Дохтор, — поправила я.

Представляю, что могла подумать праведная семья портных, слыша сквозь тонкие стены наш смех. К тому времени только они жили в нашей квартире. Странная семья переехала, и пан Круп занял их комнату под мастерскую. Мы не возражали, ведь у него была большая семья, которая и составляла основную погребальную процессию, следовавшую за гробом Марыси. Из ее родственников приехала только та самая сестра из Кракова, муж остался с детьми, потому что старшая дочка болела ангиной. Из твоей больницы не было никого, но в газете «Жыче Варшавы» я прочитала:

«Жены Марии», — повторила я, здесь имя обязательно. И еще были строчки:

Интересно, не она ли тогда звонила? Если да, то «искренние соболезнования» были неуместны, а вот отсутствие имени жены — наоборот.

Итак, мы напились. Начали бегать по комнате, я у тебя что-то спрятала, ты хотел отобрать. Неожиданно у меня подкосились ноги, и я рухнула. Ты оказался рядом со мной на полу. Я видела твое лицо, но оно немного расплывалось. Все вокруг было не четким. Я почувствовала твои руки у себя на бедрах, ты поднял мне юбку и, прижимаясь щекой к моему животу, зарыдал. Я понимала, что ты выплакиваешь свою боль там, где всегда искал убежища. Но с этой минуты началось наше возвращение друг к другу. Вернулись наши ночи лихорадочной, ненасытной любви, как будто мы старались наверстать пропавшее время. Смерть Марыси всех нас сблизила. Изменился и Михал, ему необходимо было перед кем-то раскрыться. С волнением я выслушала его рассказ о первой несчастной любви к однокласснице. К сожалению, она была на два года старше и смотрела на него свысока. В свои четырнадцать лет Михал вытянулся и был одного со мной роста, но ужасно худой. От этого руки и ноги казались слишком длинными. Под носом у него появился пушок, голос ломался. Он безвозвратно расставался с детством, и это переполняло меня грустью. Я так его любила, когда он был ребенком…

Второго февраля пятьдесят второго года мы поженились. Чиновник загса предложил нам этот день. Ты посмотрел на меня и сказал:

— Именины Марыси.

Для меня дата означало другое, как бы День рождения.

— Вы еще думаете? — удивился чиновник. — Второго, второго, пятьдесят второго, такие цифры приносят счастье.

— Вы так считаете? — неуверенно спросил ты.

— Я в это верю, уважаемый пан, — ответил чиновник.

В нем было что-то от деревенского ксендза, хотя он работал в столичном загсе.

— А другой день вы бы могли предложить? — поинтересовался ты.

— Только в марте.

— Ну хорошо, пусть будет этот, — проговорил ты и снова взглянул на меня. Я в ответ кивнула.

Мне хотелось, чтобы была именно эта дата.

— Уважаемая пани, вы возьмете фамилию мужа или оставите свою?

— Возьму фамилию мужа, — ответила я без раздумий.

Наконец-то в моей жизни хоть что-то станет правдой.

Но судьба снова отвернулась от меня. И очень скоро.

Я еще не знала об этом, когда ты надевал мне на палец обручальное кольцо в присутствии взволнованного Михала и твоих коллег. На свадьбу они явились гурьбой. Может, хотели посмотреть на меня. Пришел и профессор, он был уже совсем больной. Ты сказал, что у него рак гортани. Профессор говорил неразборчиво, хрипел. Я ловила на себе его теплый взгляд и чувствовала, что он пришел из-за меня.

— Желаю вам, пани, и вам, пан коллега, счастья. Вы его заслужили, как никто…

Если бы профессор знал обо мне все, разве такими были бы его слова? Может, тогда он сказал бы: «Нужно уметь себя прощать». Только самого себя простить не мог. Он привез сюда свой американский ад, который его убивал, — угрызения совести…

Втроем мы отправились на свадебный обед в «Бристоль».

Нас обслуживали официанты. Михал неуверенно брал себе на тарелку еду с блюда. Я с волнением смотрела на него.

— Ну вот, черт побери, собрались одни Кожецкие вокруг меня, — говорил мальчик, желая скрыть стеснение.

— Михал, — сделал ты ему замечание.

Ты сидел от меня по правую руку. Михал — по левую. Вы оба были рядом. Именно этого я и хотела, когда в мае сорок четвертого открыла тебе дверь. Чего мне еще желать? Все исполнилось…

Вечером, когда мы лежали в постели, я подумала, что это событие для меня переломное, теперь в моей жизни появилось больше правды. Но ложь продолжала следовать со мной одной дорогой. На свидетельстве о нашем браке появились фальшивая фамилия и фальшивые имена родителей. Ложь невозможно так легко уничтожить. Она прилепилась ко мне сильно, и я могла только отскребать ее по кусочку. Я радовалась, что, представляя меня, ты можешь сказать: «Моя жена» без обычной прежде фразы: «А это моя Кристина», которой предшествовала легкая пауза. Теперь тебе было проще. Как-то на рассвете ты мне сказал:

— Ты мудрая женщина. — Интонация твоего голоса не позволила мне ответить шуткой. — Если бы тогда я увез Марысю под Краков, то после ее смерти не смог бы себе этого простить…

Я это знала с самого начала и, может быть, соглашаясь с такой ненормальной ситуацией в доме, думала больше о себе. Смерть Марыси за стенами нашего дома разделила бы нас навсегда.

Вскоре после нашей женитьбы, поменяв работу, стала преподавать французский язык в Варшавском университете. Я измучилась от необходимости всегда быть под рукой у шефа, от ночных вызовов и твоего постоянного недовольства. Ты не мог согласиться с тем, что «они» стоят у власти. Как-то воскресным утром мы сидели за завтраком. По радио передавали музыку, потом раздался голос диктора:

— А теперь воспоминания о профессоре Артуре Эльснере.

Я почувствовала болезненный укол в сердце, как от острого ножа. Отца вспоминали его сотрудники и студенты. Некоторые фамилии я помнила. Фамилию «моего студента» я так и не услышала. Может, его уже не было на свете. Кто-то незнакомый говорил:

— Профессор Эльснер переехал в гетто осенью сорокового года со своей пятнадцатилетней дочкой Эльжбетой. Нет никакой информации, пережила ли она войну. Мать, которая сейчас находится в Израиле, ничего о ней не знает.

А, значит, уехала туда. Это на нее похоже. Но, с другой стороны, абсолютно непонятно. Неужели ее тоже мучили угрызения совести… Не замечая, что со мной творится, ты спокойно просматривал газеты. Скорее всего, вообще не слушал, что говорят о каком-то там еврее. Тем евреем был мой отец. В эту минуту я почувствовала себя за столом совсем чужой. Я не была ни твоей Кристиной, ни твоей женой, а Эльжбетой Эльснер. Может, поэтому где-то через месяц мне напомнили об этом?

Я возвращалась из университета, время было послеобеденное. Светило солнце, видимо, поэтому решила пройтись пешком. В какое-то мгновение я заметила, что за мной едет черный «ситроен». Остановилась у витрины, водитель притормозил, пошла быстрее — прибавил скорость. Эта игра продолжалась до самых Аллей Уяздовских. Когда повернула к Пенькной, машина поровнялась со мной. Кто-то открыл дверцы.

— Садитесь, — услышала я.

С заднего сиденья высунулся мужчина. Это был полковник, которому я обязана снятием с тебя вины, оказавшейся «настолько малой», что они смогли о ней забыть. Я не могла не принять приглашения. Шел пятьдесят второй год. Села в машину, и полковник приказал водителю трогаться, не называя адреса. Я считала, мы едем к Дворцу Мостовских, и очень удивилась, увидев, что направляемся совсем в другую сторону. Полковник искоса посмотрел на меня, пронзив холодным взглядом. Я привыкла к твоим ясным глазам, эти же были темные, мрачные. И в целом он оставался для меня личностью загадочной, словно сошедшей со страниц романов Достоевского. Да и все происходящее вокруг могло бы служить иллюстрацией к его произведениям. Ничтожность человеческой судьбы, преступление и жертвы преступления… Мы остановились у блочного дома. Полковник вышел, кивком показав, чтобы я следовала за ним. Водитель остался в машине.