Дурдом - Рясной Илья. Страница 6

— Вы, наверное, ничего с дороги не ели?

— Спасибо, я не голоден.

— Не скромничайте. Хотя бы отведайте чайку. Нашего. Сибирского.

Шлагбаум исчез на кухне, а я примостился на стуле, с которого переложил на стол пачку отпечатанных на «Ундервуде» страниц.

Минут пятнадцать он шуршал там, гремел посудой, передвигал какие-то тяжести. Мне стало скучно, и я начал рассматривать книги. Они все без исключения были посвящены политике. Труды Маркса-Энгельса, Ленина, Плеханова, Каутского, Гитлера, Черчилля. Труды деятелей времен нынешних.

Воспоминания бывшего председателя весьма серьезного ведомства — «Как я продал КГБ». «Исповедь на трезвую голову» — это перо деятеля повыше. Валерия Стародомская — «Моя борьба». «Юридическое обеспечение банно-прачечного дела в Узбекистане» — творение бывшего петербургского мэра. «Банда Чубатого. Серия — преступники века», ордена Трудового Красного знамени издательство ЦК КПРФ… Я взял лежащий около пишущей машинки отпечатанный лист. «Воззвание к трудовому народу».

Шлагбаум появился с подносом, на котором красовались тарелка с черствым черным хлебом и задубелым сыром, сахарница с желтым кусковым сахаром и две здоровенные оловянные кружки, в которых дымилась чернильная жидкость, отдаленно напоминающая чай.

Шлагбаум пил из кружки маленькими глотками, ел сахар в прикуску, с хрустом перемалывая его мощными челюстями. Я принюхался к содержимому кружки и, поморщившись, отхлебнул чуток. Так и есть — чистейший чифир.

Шлагбаум довольно захихикал, глядя на мину на моем I лице. — Подзабыли в Парижах наш революционный напиток. Я пристрастился к чайку в первую сибирскую ссылку в Верхоленске. Дело «Южно-русского рабочего союза». Помните?

— Что-то припоминаю; — неопределенно пожал я плечами. Действительно, что-то знакомое, но что — я вспомнить не мог.

— Вас тогда еще не было на свете… Впрочем, прочь воспоминания! К делу. На чем я остановился? А, настало время действовать. Меняются времена. Меняются подходы. Ульянов — этот «профессиональный эксплуататор русского рабочего движения», как я писал о нем еще в одиннадцатом году, слишком много внимания уделял пропаганде и агитации. Эсеры делали ставку на террор и насилие. Вчерашний день! Каменные топоры и луки со стрелами! С буржуазией надо бороться ее собственными методами!

Он вскочил и заметался по комнате, он искрился энергией, как замкнувшая высоковольтная линия электропередач.

— Народ — пролетариат, колхозное крестьянство и трудовое фермерство — прозябает в холоде и нищете. Пора позабыть старые распри. Деньги — вот адская машина революционера нашего времени! К чему брать с боем почту, телеграф и банки? К чему завоевывать газеты и телевидение? Их можно скупить!

Надо признать, некоторая логика в его словах была. Они возбудили во мне профессиональный интерес. Где, интересно, он собирается взять деньги на почту, телеграф и банки?

— Откуда взять деньги, спросите вы, — он будто прочел мои мысли. — Экспроприация экспроприаторов. Буржуазия сама должна передать нам орудия, которыми будет выкопана ее могила! Еще интереснее. Моя любимая тема — экспроприация. Эх, если бы поконкретнее.

— Моисей Днепрогесович… — начал я.

— Не скромничайте. В узком кругу можете называть меня настоящим именем.

— Простите, а как?

— Вы шутите? Конечно, Лев Давидович. Фамилия моего отца, скромного колониста из Херсонской области, была Бронштейн. Позже я приобрел вторую — партийную — фамилию. В насмешку я позаимствовал ее у старшего надзирателя Одесской тюрьмы, куда в первый раз отправил меня ненавистный самодержавный режим. Я стал Львом Троцким!

— А, — протянул я.

Вспомнилась пространная справка на Шлагбаума. «Приступообразная прогридиентная шизофрения. Паранояльный синдром, выражающийся в бреде реформа-торства. Отождествляет себя, как правило, с известными в прошлом политическими деятелями, всегда в оппозиции к режиму. Умеет заводить толпу и воздействовать на массы. Обладает ярко выраженными организаторскими способностями, порой способен к конструктивным действиям ради реализации своих бредоподобных фантазий. Активен. Демократия и свобода слова — наиболее благоприятная среда для протекания его болезни и реализации болезненных устремлений».

— Мы победим. Рабочие массы, колхозное крестьянство и трудовое фермерство пробуждаются. Консолидируются под руководством маяков партии. Но враг не дремлет. Чтобы сохранить свое господство, он не останавливается ни перед чем. Тюрьмы, психиатрические лечебницы!… Или просто убийства. Исчезают наши товарищи. Лучшие из нас!

— Как исчезают? — подался я вперед. Эта тема интересовала меня теперь не меньше, чем экспроприация толстосумов.

— Как исчезают? Без сле-еда-а, — растягивая звуки, протянул Шлагбаум-Бронштейн-Троцкий.

— Кто исчез?

— Списки в секретных партийных архивах, — прошептал он.

— Кто же виновный?

— Буржуазные отродья, пьющие кровь из пролетариата, колхозного крестьянства и трудовых фермеров.

Жизнь — борьба.

Смерть нам не страшна, — он плюхнулся на стул, поднял кружку и несколькими большими глотками осушил ее. Вытер рукавом подбородок. Крякнул.

Лицо его покраснело, и, по-моему, даже очки запотели. Он снял их, встряхнул головой и внимательным пронзительным взором уставился на меня. Нехорошо так уставился. Недобро.

— Кстати, а вы кто такой? Где ваш мандат, товарищ?

— Нет мандата.

— Может, вы шпик из охранки, — нахмурился

Шлагбаум-Бронштейн.

— Нет. Я из специальной психиатрической службы, — мне стало понятно, что, играя роль товарища из Парижа, я больше ничего не вытяну. Зато можно попытаться официально переговорить с ним. — Профилактический обход.

Шлагбаум приподнялся. Я тут же понял, что совершил ошибку. А вдруг хозяин из именного «Нагана» вдруг захочет расстрелять контру. Или бросится с кружкой наперевес на «врага пролетариата, колхозного крестьянства и трудового фермерства». Но Шлагбаум лишь уселся поудобнее на стуле.

— Нам не о чем больше говорить с позорным наймитом.

— Вы обмолвились об исчезновениях, — начал я. —

Тут я мог бы помочь вам.

— Даже под пытками я ничего не скажу грязному прихвостню буржуазии.

А ведь действительно такой и под пытками ничего не скажет.

— Да и времена не те, — вдруг совершенно спокойным, ровным голосом, в котором не было и следа от недавнего надрыва и кипения страсти, произнес Шлагбаум. — Я ничего не скажу без адвоката. У меня есть права, гарантированные Конституцией. В случае насилия и произвола я подам в суд и подниму на ноги всю общественность, молодой человек.

— Тогда всего доброго, — я встал, прикидывая, как бы лучше отправить его в желтый дом. Ныне сделать это очень нелегко. Но не ждать же, когда он начнет экспроприировать толстосумов и прибирать к рукам телеграф.

На пороге квартиры Шлагбаум взял меня за рукав, приблизился и, глядя в глаза, прошипел:

— На тебе, шпик, теперь печать. Будешь путаться под ногами — ничего не спасет.

Говорил эти слова Шлагбаум с толком, чувством, расстановкой. Я почувствовал, что действительно ввязываюсь в какую-то темную, опасную историю.

Эх, как только я занялся этими несчастными психами, мой привычный жизненный уклад, установившиеся отношения с Кларой, сослуживцами, друзьями — все стало меняться, ломаться, осыпаться изъеденной временем и непогодами штукатуркой. Предгрозовое ощущение — еще не гремит гром, не сверкают молнии, но воздух уже насыщен враждебной энергией.

Я спускался по лестнице, ощущая спиной, что глаза Шлагбаума буравят меня через линзы очков, как две лазерные пушки…

Небольшой блестящий ярко-желтый параллелепипед — на вид не скажешь, что он весит два килограмма. Но когда возьмешь его, он с неожиданной силой начинает оттягивать руку. Золото — один из самых тяжелых металлов.

Пятьдесят семь слитков — сто четырнадцать килограммов, некруглое число.

Эту партию приобрел коммерческий банк, имевший лицензию на сделки с драгметаллами. По каким-то причинам дорогой груз доставлялся из Сибири в Москву не воздушным путем, а железнодорожным транспортом. Пятеро вооруженных охранников были готовы встретить шквальным огнем любых «конкистадоров», которые отважатся прийти за этими слитками. Но желающие вряд ли найдутся.