Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл. Страница 19

Он откидывается на спинку стула, как будто выжидая, пока противник опомнится, оправится от потери фигуры. Сухие щепки пальцев русский сует подмышки, скрестив руки на груди. Видом он напоминает человека, который жаждет сунуть в рот папиросу в обществе некурящих, в помещении, где курение запрещено. Ландсман думает, как бы почувствовал себя отец, если бы в шахматном клубе «Эйнштейн» запретили курение при его жизни. В течение одной партии он мог выкурить пачку «Бродвея».

– Блондин. Веснушки. Еще что-нибудь, пожалуйста, – просит русский, лучась желанием содействовать нелегкой розыскной работе.

Ландсман перебирает в памяти скудный перечень примет, решая, с чего начать.

– Серьезно изучал предмет. Интересовался историей шахмат. У него нашли книгу Зигберта Тарраша. Об этом же говорит и его псевдоним.

– Много же вы о нем накопали, – открыто язвит русский. – Классные копы.

Насмешка эта Ландсмана не столько обижает, сколько дает ему еще одну нить к определению личности русского с пергаментной кожей. Он еще разок швыряет мысль в этом направлении и возвращается к Ласкеру.

– Возможно, – продолжает он рассказ о покойнике, внимательно следя за русским, – покойный был набожным иудеем. «Черная шляпа».

Руки русского выскакивают из подмышек. Он подается вперед, даже чуть проезжает сухой задницей по стулу. Лед Балтики в глазах его мгновенно тает.

– Наркоман? – спрашивает он без вопросительной интонации и, не дожидаясь ответа Ландсмана, упавшим голосом констатирует: – Фрэнк. – На американский манер, с едва заметным «р» и ядовитым растянутым «аэ-э-э». – О, Бох-х-х-х…

– Фрэнк, – мгновенно отзывается Велвел.

– Дьявол, – так же быстро сменяет собеседника русский. Руки его обвисают, кости как будто забыли свои места в скелете. – Ребята, я вам скажу… Иногда мне кажется… Сдохнуть бы этому миру, мать его…

– Расскажите нам о Фрэнке, – просит Берко. – Он вам, как видно, симпатичен.

Русский пожимает плечами, балтийский лед возвращается в глаза.

– Никто мне на этой земле не симпатичен. Но когда здесь появлялся Фрэнк, меня, по крайней мере, не подмывало каждую секунду выбежать отсюда с воплем отчаяния. Он смешной. Далеко не красавец. А вот голос красивый. Серьезный голос. Как будто по радио говорит тот, кто исполняет настоящую музыку. В три ночи, например, разговор о Шостаковиче. Голос Фрэнка всегда серьезен. О чем бы он ни говорил. И всегда с подначкой. О моей стрижке, о ваших, извините, штанах, о том, как Велвел каждый раз подскакивает, когда упоминают его жену…

– Точно, – вставляет Велвел. – Подскакиваю.

– Он все время вас дразнит, но вы почему-то на него не злитесь.

– Да, – добавляет Велвел. – Что бы он ни говорил о тебе, ты видишь, что к себе самому он… еще строже, что ли.

– Если ты с ним играешь, даже несмотря на то, что он наверняка тебя вздует, чувствуешь, что играешь лучше, чем против остальных здешних мудаков. Фрэнка мудаком не назовешь.

– Нет, не назовешь, – эхом отзывается Велвел.

– Меир, – нежно шепчет Берко и поводит бровью в сторону соседнего стола. К их беседе прислушиваются.

Ландсман оборачивается. Двое в дебюте. На одном модный пиджак, какие-то полускрытые столом брюки и шикарная любавичская бородища. Густая,черная, как будто оттененная мягким карандашом искусного гримера. Черная велюровая кипа, отделанная черным же шелком, приколота к гуще прически уверенною рукою. Темно-синий плащ его и такого же цвета фетровая шляпа висят на крюке, вделанном в зеркальную стену: ярлык шляпы отражается в зеркале. Глаза этого игрока подчеркнуты темными пятнами: выразительные глаза, внимательные, печальные. Противник его – бобовер в длинной хламиде, бриджах, белых чулках и шлепанцах. Кожа бела, как страница свежекупленной школьной тетрадки. Шляпа лежит на коленях: черный пирог на черной тарелке. Кипа приклеена к затылку, как будто плоский карман пришит к остриженным волосам. Не испорченный полицейской работой глаз воспринял бы эту пару как обычных завсегдатаев эйнштейновского клуба, зачарованных перспективами только что начатой партии. НоЛандсман поставил бы сотню долларов, что они даже забыли, чей ход. Оба стараются не пропустить ни слова из разговора за соседним столом.

Берко подходит к незанятому столику, выдергивает из-под него за гнутую спинку венский стул с рифленым плетеным сиденьем, устанавливает стул между столиком, за которым русский громит Велвела, и столиком «черных шляп». Он величественно опускается на жалобно скрипнувший стул, расставив ноги, раскинув полы шиша, как будто собирается пообедать всеми присутствующими. Сдергивает за тулью шляпу, обнаруживает блеснувшие чернотой и сединой волосы. Седина придает ему вид добрый и мудрый. Бывал, конечно, Берко мудр, и в доброте ему не откажешь, но оба эти качества он весьма часто с готовностью задвигает куда подальше. Сиденье стула продолжает взывать к придавившим его мощным ягодицам детектива.

– Привет ребятишки, – обращается Берко к «черным шляпам». Он потирает руки и укладывает их на бедра. Салфеточку, вилочку, ножичек – и приступай к трапезе. – Как делишки?

С мимикой и жестикуляцией бесталанных актеров-любителей «черные шляпы» изображают удивление.

– Мы мирные люди, – заверяет любавичер.

– Все б такими были! – живо и с удовольствием реагирует Берко. – Моя любимая фраза на идиш. Приятно побеседовать с хорошим человеком. Расскажите что-нибудь о Фрэнке.

– Мы его не знаем. Какой такой Фрэнк? – повышает степень удивленности любавичер. Бобовер молча переглядывался сосвоим королем.

– Друг бобовер. как вас звать-то? – подключается Ландсман.

– Меня зовут Салтиел Лапидус. – Актер-бобовер явно пытается освоить амплуа робкой поселянки. Он манерно складывает пальцы на полях своей шляпы. – И ничего я не знаю, добрые господа.

– Но с Фрэнком-то вы играли, – напирает Берко.

Голова Салтиела Лапидуса судорожно дергается.

– Нет-нет.

– Да, – вмешивается любавичер. – Знали мы его.

Лапидус сверкает на предателя взглядом, но тот отводит глаза. Ландсман наслаждается изяществом ситуации. Шахматы правоверному иудею дозволяются даже – в отличие от иных игр – в субботу. Однако шахклуб «Эйнштейн» сугубо мирское заведение. Любавичер затащил бобовера в этот вертеп в сомнительные часы пятницы, накануне субботы, требующей от обоих более благочестивых действий. Он заверял партнера, что все сойдет гладко, что никакой беды не будет… И вот, пожалуйста!

Ландсману любопытно, он даже, можно сказать, тронут. Пересечение межфракционных границ – явление нечастое. Он и ранее замечал, что, кроме гомосексуалистов, лишь шахматисты нашли пути к преодолению барьеров, разделяющих секты, к наведению мостов между конкретными людьми.

– Я его видел здесь, – признает любавичер, глядя на бобовера, как бы желая внушить тому, что бояться им нечего. – Видел я этого Фрэнка. Ну, может, разок-другой сыграл. Он в высшей степени талантливый шахматист.

– В сравнении с тобой, Фишкин, – вмешивается русский, – этот пацан просто Рауль Капабланка.

– Вы, – поворачивается Ландсман к русскому, – знали, что он наркоман. Откуда?

– Детектив Ландсман, – в голосе русского слышен упрек, чуть ли не обида, – вы меня не узнали?

Толчок – и вот он, выхвачен из подвалов памяти.

– Василий Шитновицер. – Не так уж и много лет прошло, около дюжины. Молодого еще русского он тогда арестовал за участие в торговле героином. Недавний иммигрант с судимостью, вышвырнутый хаосом в рухнувшей ТРР – Третьей Российской Республике. Человек с неправильным идишем и неправильным поведением, с до противности близко посаженными глазами. – Ну, вы-то меня сразу узнали.

– Вы симпатичный парень, – льстит Шитновицер. – И хваткий. Вас нелегко забыть.

– Он в Бутырке сидел, – информирует Ландсман Шемеца, имея в виду знаменитую московскую тюрягу. – Неплохой парень. Здесь в кафе наркотой приторговывал.

– Вы и Фрэнка героином снабжали? – сходу спрашивает Берко.