Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл. Страница 27

Они играли молча, но когда парню подошло время уходить, он обернулся в дверях дома на Рингельблюм-авеню и уцепился за рукав Цимбалиста. Чуть помедлил, как будто в нерешительности или в испуге. Затем лицо его приняло выражение, появляющееся, когда ребе напоминал сыну о долге служения сообществу.

– Когда увидишь ее сегодня, скажи, что я шлю ей свое благословение. Передай ей привет от меня.

– Передам, – пообещал Цимбалист.

– И скажи, что все будет хорошо.

Детская мордашка, печальный рот, глаза, в которых любовь, понимание – и возможность розыгрыша, возможность дуракаваляния разной степени злобности или беззлобности.

– Скажу, скажу… – И Цимбалист всхлипнул. Из глаз сами собой потекли слезы. Пацан полез в карман и вытащил чистый платок, протянул платок Цимбалисту. Детские пальцы терпеливо держали руку взрослого. Пальцы мягкие, слегка липкие. На внутренней стороне запястья младшая сестра Рейцль накарябала красной шариковой ручкой свое имя. Когда Цимбалист успокоился, Мендель отпустил его руку и спрятал мокрый платок в карман.

– До завтра, – попрощался он.

Этой ночью, прокравшись в палату, перед тем как расстелить на полу свое полотенце, Цимбалист прошептал на ухо не слышавшей его любовнице благословление пацана. Непонятно почему, ведь сам он ни во что не верил и ни на что не надеялся. Еще затемно, в пять утра, больная очнулась и отослала Цимбалиста домой, завтракать с женой. Впервые за несколько недель она произнесла что-то связное.

– Передал мое благословление? – спросил его Мендель во время следующей партии.

– Передал.

– Где она лежит?

– В общей городской.

– Есть кто-нибудь еще в палате?

Цимбалист кивнул.

– А другим не передал?

Этакое Цимбалисту и в голову прийти не могло.

– Нет, не передал. Я ведь их не знаю.

– Моего благословления хватит на всех, – деловито сообщил Мендель. – Сегодня передай.

Но в этот день ее перевели в другую палату, где лежали уже не такие тяжелые больные, и Цимбалист забыл о поручении. Через две недели врачи, озадаченно покачивая головами, выписали его любовницу домой. Еще через две недели рентген показал, что опухоль бесследно рассосалась.

По взаимному согласию они разорвали тогда внебрачную связь, Цимбалист вернулся на супружеское ложе. Ежедневные встречи с Менделем на Рингельблюм-авеню какое-то время продолжались, но Цимбалист потерял к ним вкус. Чудесное исчезновение раковой опухоли изменило его отношения с Менделем Шпильманом. Каждый раз, ощущая на себе взгляд узко посаженных глаз мальчика, отмеченных жалостью и золотыми блестками. Цимбалист ощущал головокружение. Безграничная вера местного многознатца в безверие поколебалась от простого вопроса: «Как она?» – и рухнула от дюжины слов благословления, от странного хода слона ферзевого фланга, взятого из инопланетного учебника шахматной игры.

Матч между Менделем и Мелеком Гейстиком, королем кафе «Эйнштейн» и будущим чемпионом мира, Цимбалист устроил, как бы расплачиваясь за чудо. Три партии, в двух пацан победил. Когда это нарушение вскрылось – другое так и осталось тайной – визиты Менделе в заведение Цимбалиста прекратились, и они более ни разу не встречались за шахматной доской.

– Вот что проистекает из благословления, – покачал мудрой головою Ицык Цимбалист. – Но Мендель Шпильман долго еще не мог этого понять.

15

– Ты с этим жуликом раньше встречался? – Вопрос, адресованный Ландсманом Берко Шемецу. когда они шли по скрипящему субботнему снегу вслед за местным многознатцем к дому ребе, собственно, был наполовину утверждением. Пускаясь в долгий путь через площадь, Цимбалист сначала совершил краткую гигиеническую экскурсию к раковине своего гаража, где сполоснул физиономию и подмышки. Смочив расческу, он уложил семнадцать волосин своего черепа неуверенным муаром, надел коричневую вельветовую спортивную куртку, оранжевый пуховик, черные галоши, а поверх всего натянул медвежью доху с поясом, распространяющую одуряющий запах нафталина. С оленьего рога у двери Цимбалист снял что-то среднее между футбольным мячом и кукольным диваном из меха росомахи, напялил эту несуразицу на свою макушку. С видом медведя, вынуждаемого жестокими дрессировщиками к поступкам противоестественным, с природой медвежьей не согласующимся, он прошаркал мимо пары детективов к выходу. До наступления темноты оставался час, снег падал клочьями, как будто отдираемыми от уходящего дня. Небо Ситки тускнело.

– Встречался. Мне его продемонстрировали, когда я начинал работу в Пятом. В его офисе был прием по поводу зала на Южной Ански-стрит. Он воткнул в мою могучую грудь какой-то значок… золотой лист… И после этого каждый Пурим я получал корзину фруктов. По домашнему адресу, хотя я его никогда никому не давал. Ежегодно груши и апельсины, пока мы не переехали в Шварцн-Ям.

– Масштабный парень.

– И уютный. Как кнопка в заднице.

– Слушай, Берко, все эти чудеса в решете… Ну, Менделе… Ты в это веришь?

– Знаешь, Меир, совершенно безразлично, верю я или нет.

– Но мне любопытно, ощущаешь ли ты что-нибудь вроде ожидания Мессии?

Берко пожимает плечами, как будто открещиваясь от вопроса, заинтересованно разглядывает отпечатки черных галош в свежевыпавшем снегу.

– Мессия – он и есть Мессия. Что ты можешь делать, кроме как ждать?

– Ну, явился он. И что? Мир во всем мире, что ли?

– Мир, процветание… Жратвы по яйца… Ни болезней, ни одиночества. Никто никем и ничем не торгует… Отстань.

– И Палестина? Все евреи свалят в Палестину? Прям в мехах?

Берко скалит зубы.

– Никаких мехов. Мессия поклялся бобрам, что мехов не будет.

Освещенные древним светом древнего газового светильника на древнем кованом кронштейне, толкутся перед домом лидера, дожимают конец недели некие неясные недоумки, добровольные стражи, отравляющие жизнь паре биков, торчащих по обе стороны от входной двери. Каждый из этих бездельников настоятельно рекомендует остальным вернуться домой и благословить свет субботы в семейном кругу, оставить ребе в покое, позволить ему мирно вкусить вечерней трапезы в канун субботы, трапезы субботней. Каждый якобы уже вот-вот уходит, каждый топчется, толчется, все кучкуются, жужжат, обмениваются стопроцентно истинными свежесотканными и модифицированными байками о чудесах и пророчествах, о новых придирках канадского правительства к иммигрантам, о деталях воинственного танца с томагавком, исполненного вопящим индейским вождем на крыше «шевроле».

Ритмичное поскрипывание галош Цимбалиста действует на них как вой пикирующего бомбардировщика. Они вздрагивают, частично рассеиваются, шипя, как дырявая шарманка. Полвека живет среди них мудрец-многознайка, стал необходимой местной достопримечательностью, но остался чужаком. Он колдун, жужу-вуду шаман; его пальцы на струнах, обтягивающих округ; его ладони черпают пригоршнями их души каждую Б-жью субботу. Его клевреты, венчающие телефонные столбы собою и арматурою, могут заглянуть в каждое окно, подслушать каждый телефонный разговор. Так, во всяком случае, утверждают эти люди, заспешившие по домам и собирающиеся последовать за уже удаляющимися.

– Позвольте, любезнейший… Проходим, проходим… – Цимбалист приближается к лестнице, окаймленной коваными перилами с причудливыми завитушками растительного орнамента. – Прошу вас, друг Бельски…

Люди расступаются перед Цимбалистом, как будто он несется к ведру воды, чтобы сунуть в него свой вспыхнувший рукав. Толпа еще не сомкнулась за многознатцем, а они уже замечают следующих в его кильватере Ландсмана и Берко Шемеца. Жужжание сменяется молчанием такой густоты и интенсивности, что Ландсман ощущает его давление на висках. Он слышит шипение тающих на колпаке фонаря снежинок. Молчание массы монолитно, гомогенно, но взгляды радуют разнообразием. «Крутые» и невинные, иронические и сардонические, а также пустые настолько, что высасывают воздух из легких Ландсмана. Молчание взорвалось еле слышным шепотом: