Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл. Страница 8

Первую ночь отец Ландсмана провел на полу, рядом с Герцем. На следующее утро Фрейдль отправилась с ним покупать одежду, платила за него из своего яйца-копилки бат-мицвы. Девушка помогла ему найти комнату у какого-то недавно овдовевшего старика, жившего рядом. Она натирала ему плешь сырым луком, в надежде, что волосы образумятся и вернутся обратно. Она кормила его телячьей печенью, чтобы улучшить кроветворные функции. Она постоянно воспитывала его, понукала, упрекала, пилила, заставляла сидеть прямо, смотреть в глаза собеседнику, учить американский английский, носить зубные протезы. Как только Фрейдль исполнилось восемнадцать, она вышла за него замуж и устроилась на работу в «Ситка тог», начала с женской странички и доросла до ведущего редактора. Она работала по шестьдесят – семьдесят пять часов в пятидневную неделю, пока не умерла от раковой опухоли. Ландсман тогда уже учился в колледже. К тому времени Герц Шемец уже сумел произвести на работодателей достаточное впечатление, чтобы фирма «Фен, Харматтан и Буран» собрала денежки по подписке, нажала, где требовалось нажать, и направила его в школу права в Сиэтле. Герц Шемец стал первым евреем, которого ФБР привлекло в качестве директора филиала в округе. Далее на него обратил внимание Гувер и поручил руководство программой ФБР «COINTEL PRO» – контрразведкой и борьбой с подрывной деятельностью в округе Ситка.

Отец Ландсмана играл в шахматы.

Каждое утро, в дождь, в туман, в снег и слякоть, он проходил пешком две мили до кафе отеля «Эйнштейн», усаживался за столик с алюминиевой столешницей у задней стены, лицом к двери, и вынимал маленький набор вырезанных из клена и вишни шахмат, подарок шурина. Каждый вечер он сидел на табурете в маленьком домике на мысе Халибут, где вырос Ландсман, просматривая с десяток игр, которые вел по переписке. Он сочинял заметки для «Шахматного обозрения», работал над биографией Тартаковера. Этот опус он так и не завершил, но никогда не прекращал над ним корпеть. Правительство Германии расплачивалось за прошлые грехи, платило ему пенсию. И с помощью дяди Герца Шемеца он научил сына ненавидеть игру, без которой не мыслил жизни.

Бледные бескровные пальцы Ландсмана, дрожа, отпускали коня или пешку навстречу року, всегда наваливавшемуся на него нежданно и неумолимо, независимо от того, насколько прилежно он зубрил шахматную теорию, оттачивал шахматную практику.

– Нет, нет, нет, так нельзя! – разражался мольбами Ландсман-отец. – Бей! Моя фигура под ударом!

– Н-не могу…

– Можешь!

В своем жалком убожестве Ландсман-сын оказался крепким орешком. Сгорая от стыда, упиваясь своим уничижением, он вслушивался в тяжкую поступь неумолимой судьбы, гадал, на сколько кусков разрежет его родитель, по какой стене размажет и разбрызжет своего ничтожного сына. Отец, каменея, наблюдал за отпрыском печальными, застывшими глазами.

Через несколько лет таких упражнений сын уселся за пишущую машинку матери и настрочил родителю письмо, в котором подробно, мотивированно и убедительно обосновал свое отношение к шахматам и нежелание иметь с ними что-либо общее. С неделю он таскал это письмо в кармане, потерпел еще три кровавых поражения и наконец сунул конверт в почтовый ящик в Унтерштате. Двумя днями позже Исидор Ландсман прекратил свои земные мытарства передозировкой нембутала в двадцать первом номере отеля «Эйнштейн».

Незамедлительно последовала реакция сына. Он начал мочиться в постель по ночам, разжирел, лишился дара речи. Мать обратилась к весьма любезному и столь же некомпетентному врачу по фамилии Меламед. Лишь через двадцать три года после смерти Ландсмана-отца Ландсман-сын обнаружил роковое письмо в картонной коробке, под неоконченной биографией Тартаковера. Оказалось, что отец даже не вскрыл то злополучное письмо, а стало быть, не мог его и прочесть. К моменту, когда почтальон доставил послание, Ландсман-старший уже свел счеты с жизнью.

6

Память Ландсмана возвращается к старым евреям-шахматистам из кафе «Эйнштейну а руки крутят баранку, он направляется к Берко. Наручные часы Ландсмана показывают четверть шестого. Утро. Но, судя по окружающей тьме, по ночной неудобной тяжести в желудке, ночь отступит еще не скоро. До восхода солнца на этой широте, в период зимнего солнцестояния, еще не меньше двух часов.

Баранка, за которую держится Ландсман, принадлежит «шевроле шевель суперспорт» 1971 года выпуска. Купил десять лет назад в пароксизме ностальгического энтузиазма и заездил до состояния, когда все тайные и явные дефекты колымаги становятся неотличимыми от таковых ее владельца. В модели 1971 года вернулись от четырехфарного исполнения к двухфарному. Поскольку лампа в одной из фар некстати отжила свое, Ландсман теперь маячил во тьме бульвара циклопом. Он направлялся к башням Шварцн-Яма на намывном участке в центре пролива, окруженным водой, как средневековая крепость или современная тюрьма.

Русские штаркеры соорудили Шварцн-Ям на этом высунутом над водою язычке, готовом спрятаться обратно, в середине восьмидесятых, когда легализовали игорный бизнес. С дальним прицелом – на дома отдыха, таймшеры, на карманы одиночек-пенсионеров. Рулетки казино «Гранд-Ялта» какое-то время бешено крутились и подпрыгивали, но игорный бизнес запретили Актом о традиционных ценностях, и в казино въехали супермаркет «КошерМарт», аптечный бизнес «Уолгринз» и магазин-склад «Биг мейкер». Штаркеры вернулись к политическому и бизнес-рэкету, торговле телом и нелегальному игорному бизнесу. Профессиональные бонвиваны и отпускники уступили место среднему и нижесреднему классу, иммигрантам из России, ортодоксам и ультраортодоксам да разношерстной кучке богемы, притянутой отдушкой прежней растленности, болтавшейся на местности, как случайная нитка золотого дождя на выкинутой рождественской елке.

Семейство Тэйч-Шемец проживает в «Днепре» на двадцать четвертом этаже. «Днепр» смахивает на высокую стопку плоских круглых консервов. Многие из его обитателей, презрев красоты приземистого конуса горы Эджкамб, мерцание Сэйфти-Пин и сияние Унтерштата, застеклили и утеплили свои скругленные балконы, присоединив их к жилому пространству. Семейство Тэйч-Шемец изолировало балкон, когда «пошли дети», то есть когда на свет появился первый ребенок. И вот уже двое отпрысков обосновались на балконе, как заброшенные лыжи или старые стулья.

Ландсман паркует свой «суперспорт» за мусорными контейнерами. С этим местечком он уже сжился, хотя и сознает, что настоящий мужчина не должен уступать нежным чувствам, когда речь заходит о выборе места парковки. Возможность припарковать машину нельзя сравнивать с постоянно действующим приглашением к завтраку на двадцать четыре этажа выше.

До половины седьмого еще несколько минут, и Ландсман, хотя и уверен, что семейство Тэйч-Шемец уже на ногах, поднимается пешком. Добравшись до верха, он останавливается на коврике перед квартирой семейства Тэйч-Шемец и вознаграждает себя за затраченные на подъем усилия сигаретой. Мезуза семейства Тэйч-Шемец на извержение табачного дыма не реагирует, но легкое Ландсмана резко выталкивает воздух. Ландсман собирается кашлянуть и вторым легким, когда Эстер-Мачке Тэйч открывает перед ним дверь. В руке она держит палочку домашнего индикатора беременности, с рабочего конца которой свисает янтарная капля, очевидно, мочи. Заметив взгляд Ландсмана. хозяйка хладнокровно сует индикатор в карман халата.

– У нас вообще-то звонок работает. – сообщает ему Эстер-Малке сквозь завесу спутанных кирпично-рыжих волос слишком тонких для хвоста, которым она трясет в миру. Лицо за волосами почти не угадывается.

– Ничего, кашель тоже неплохо слышно, – утешает ее Ландсман.

Эстер-Матке отступает от двери, и вот уже Ландсман шагнул в прихожую на толстый коврик из грубого кокосового волокна. На коврике выплетена приветственная надпись: «СГИНЬ!» Ландсман коснулся двумя пальцами мезузы, поднес их к губам, обозначил поцелуй. Так ведут себя искренне верующие вроде Берко и придуривающиеся засранцы типа Ландсмана. Шляпу и плащ Ландсман вешает на ветвистые оленьи рога и в кильватере тощего зада Эстер-Малке следует по коридору в кухню. Кухня узкая, скомпонована по типу самолетного камбуза: с одной стороны – плита, раковина и холодильник, с другой – шкафчики. В конце кухонной кишки бар с двумя сиденьями, плавно переходящий в гостиную-столовую. Железяка вафельницы пыхтит на стойке бара, выдувает облачка пара, как паровоз из мультика. Кофейник с фильтром тоже обеспокоен: плюется, тяжко дышит, как раздолбанный еврейский коп, только что одолевший не один десяток ступенек.