Дорога на Вэлвилл - Бойл Т. Корагессан. Страница 14

– Ни о чем не беспокойтесь, – сказал Линниман тоном, каким обычно произносят ничего не значащие любезности. – Вы приехали как раз туда, куда надо. Не успеете оглянуться, мы из вас альпиниста сделаем.

Ручища разжалась, холуи получили соответствующий приказ, и багаж (а вместе с ним Элеонора) отправился в одном направлении, Уилла же покатили через вестибюль, причем служитель, толкавший кресло, был таким же здоровяком, как сам доктор Линниман. Колеса крутились легко и бесшумно, мимо проплывали лица пациентов – все как на подбор так и сочились здоровьем, а на Уилла поглядывали без особого любопытства. Для них он был жалким заморышем в инвалидном кресле, не более того.

Уиллу хотелось крикнуть, что они ничегошеньки про него не знают – никогда в жизни еще его не возили на каталке. Инвалидные кресла – это для ветеранов Гражданской войны, для безногих, параличных, дряхлых, больных – для сморщенных старушенций и скрюченных пенсионеров, одной ногой уже стоящих в могиле. Лайтбоди вспомнил про Фило Стренга, старейшего жителя Петерскилла. Эта живая развалина, лишившаяся обеих ног в Шарпсвиллском сражении (Стренгу уже тогда сравнялось сорок два), долгие годы грелась на солнышке у входа в табачную лавку, принадлежавшую Стренгу-младшему: мафусаил неподвижно сидел в самодельной ржавой каталке, хлопал потухшими глазками, из ушей и ноздрей торчала пожелтевшая пакля, в бороде поблескивала ниточка слюны. Что ж, теперь у старины Фило Стренга и Уилла Лайтбоди появилось немало общего, хотя Уиллу едва исполнилось тридцать два и всего год назад он был молодец хоть куда.

Я был молодец хоть куда – вот что хотел он объяснить окружающим.

Хотя какое это имело значение? Теперь-то он сидел в инвалидном кресле. Беспомощный, преждевременно состарившийся, высохший, выброшенный за ненужностью. Уилла катили через вестибюль, а люди вокруг болтали о всякой всячине, чему-то смеялись, словно тут был не Санаторий, а светский раут или бал. Уилл вдруг ощутил приступ острой жалости к самому себе: на всем белом свете не было человека несчастнее, чем он.

Серебристые колесики притормозили у лифта. Служитель ловко развернул кресло и вкатил пациента в кабину спиной вперед. Возникло ощущение чего-то знакомого, но давно забытого – не лишенное приятности скольжение через пространство. Внезапно Лайтбоди понял, что в этот миг превратился из дряхлого старика в младенца, из старого слюнявого Фило Стренга в малютку, которого возят в коляске.

Прежде чем лифтер закрыл кабину, внутрь успела шмыгнуть медсестра. Поскольку Уилл был слегка не в себе, он поначалу не обратил на нее особенного внимания. Лифт пополз вверх, проявляя полнейшее пренебрежение к гравитации, и молодая женщина уставилась на больного с поистине евангельской улыбкой. Несмотря на усталость и отчаяние, на скверное самочувствие, на летящую под откос жизнь, Уилл не остался равнодушен к этой улыбке. Он посмотрел на медсестру, а она спросила:

– Мистер Лайтбоди?

Он кивнул.

– Я – сестра Грейвс. – Голос у нее был тишайший, словно она привыкла разговаривать исключительно шепотом. – Добро пожаловать в Университет Здоровья. Я буду вашей персональной сиделкой все время, пока вы у нас гостите. Я приложу все усилия для того, чтобы ваше пребывание было приятным и физиологически полезным.

Идеальная улыбка – уверенная, утешительная – не исчезла и после этих слов. Точно с такой же улыбкой первая женщина каменного века взглянула на первого мужчину – настоящее чудо, а не улыбка. Было ощущение, что никто на всем белом свете раньше так не улыбался.

– Вы, должно быть, устали, – сказала сестра Грейвс, и улыбка несколько потускнела, словно смягченная заботой и сочувствием.

Уиллу захотелось сказать: «Да, я очень устал». Пусть его разденут, уложат в постельку, как маленького ребенка. А еще лучше – пусть дадут ему спирта и наркотиков, чтобы он отбросил копыта и больше никогда не просыпался. «Да, – хотел он сказать, – я смертельно устал», но лифтер его опередил.

– Это все железная дорога, Айрин, – сообщил он и снова тяжело вздохнул. – Вот уж пытку изобрели, скажу я вам. Почище инквизиции.

– Могу себе представить, – подхватила она с придыханием. – Правда, сама я никогда не ездила дальше Детройта.

Сестра Грейвс, наклонив головку, наблюдала, как за решеткой проплывает четвертый этаж. Эта девушка смотрелась истинным монументом или, по крайней мере, рекламой здорового образа жизни: чистое, ровное дыхание, высоко поднятый подбородок, а осанка такая, что хоть линейку к спине прикладывай. А форма, что за форма! Ослепительно белая, от юбки до шапочки, венчающей пышную прическу. Лучше же всего было то, что этот наряд идеальнейшим и естественнейшим образом облегал стройную фигуру, освобожденную от пояса и корсета, против которых доктор Келлог вел непримиримую борьбу. Лайтбоди, хоть и был окутан туманом горести, не мог не восхититься столь замечательной униформой. Из кресла ему были отлично видны и разворот изящной спинки, и славный затылочек с подколотыми волосами, и аккуратные ракушки ушей. На эти-то уши Уилл и уставился. Ему вдруг показалось, что ничего драгоценнее он в жизни не видывал. Симпатичнейшие ушки-безделушки. Так бы и поцеловал.

– Но путешествие мистера Лайтбоди почти закончено, – прибавила она, оборачиваясь и глядя на него все с той же ослепительной улыбкой. – Здесь мы его и встретим, и приветим, и на ноги поставим.

Уилл вовсе не хотел так на нее пялиться, но ничего не мог с собой поделать. Что-то с ним такое происходило, некое шевеление в паху, жар, которого он не чувствовал уже много месяцев. И вот сидел он, больной человек, кожа да кости, и еще обнаженные нервы; смотрел снизу вверх на чудесную улыбку, разглядывал ушки-безделушки и многое-многое другое (попку, лодыжки, бюст) и вдруг увидел сестру Грейвс распростертой на кровати во всем великолепии пышного обнаженного тела, а себя самого, Уилла Лайтбоди, похожего на волосатого сатира, подминающего чаровницу под себя. Груди, подумал он. Вагина.

Господи, да что это с ним творится?

– Я не спал двадцать два дня, – прохрипел он. Сестра Грейвс смотрела ему прямо в глаза. Она была молоденькая, совсем молоденькая, почти девочка.

Сегодня ночью вы будете спать, – пообещала она. – Для этого я к вам и приставлена.

Лифтер объявил, что кабина достигла пятого этажа. Заскрипела решетчатая дверь, и в следующую минуту Уилла уже выкатывали в ярко освещенный коридор: сестра Грейвс вышагивала рядом, Ральф обеспечивал поступательное движение. В этот ноябрьский понедельник, несмотря на позднее время – половина одиннадцатого вечера, – по пятому этажу разгуливало множество народу: сиделки, служители, носильщики, дамы и господа в вечерних нарядах, будто только что вернувшиеся из театра, и пациенты в халатах, выглядывающие из своих палат, вели негромкие беседы.

– Изумительно, – сказала одна дама в халате и тюрбане, обращаясь к другой. – Просто изумительно.

Если бы не белые униформы служителей, можно было подумать, что все это происходит где-нибудь в «Уолдорфе» или «Плазе».

А потом произошло нечто странное. Когда сестра Грейвс открыла дверь палаты, а Ральф развернул кресло, чтобы вкатить его внутрь, у Уилла возникло ощущение, будто кто-то его разглядывает. К этому времени Лайтбоди уже совершенно раскис, его голова беспомощно болталась по кожаному подголовнику. Уилл взглянул в сторону и увидел, что напротив, через коридор, открыта дверь и там стоит молодая женщина. Высокая, красивая, недурно сложенная, так что в голове у Уилла снова зашевелились греховные мыслишки – но как зашевелились, так и затихли, потому что соседка выглядела как-то не так. Совсем не так. Ее кожа была цвета плесени, а губы – словно мертвые: два маленьких черных баклажанчика пристроились под носом, словно кто-то решил зловеще подшутить над этим лицом.

Женщина была совсем больна. А это никакой не отель. Лайтбоди попробовал изобразить печальную, сочувствующую улыбку, но женщина взглянула на него без всякого выражения и захлопнула дверь.