Игры третьего рода - Долинго Борис. Страница 11

Уже после разбирательства в особом отделе, Александра Гончарова вызывали в штаб, и полковник с хорошей русской фамилией Полежаев долго беседовал с ним с глазу на глаз, стараясь выяснить все подробности гибели Уварова. Саша догадался, что, скорее всего, именно этого офицера имел в виду старлей, а потому держался спокойно, с непониманием сути дела, хотя полковник пока ни на что особо и не намекал. Только в конце беседы Полежаев с нажимом пообещал, что ещё вызовет сержанта на «серьёзный персональный разговор».

Саша ждал повторного вызова с весьма неприятным чувством, так как подозревал, что, скорее всего, полковник постарается теперь из него сделать некую «героиновую шестёрку». Как вести себя в таком случае, Гончаров не знал: кабинет в штабе – совсем не то, что пустынная улочка брошенного кишлака. Но ему повезло – начались события августа девяносто первого года, у всех возникли новые проблемы, а потом Полежаева перевели куда-то в другую часть.

Спустя пять лет, уже в Чечне, Гончаров тоже сталкивался, например, со случаями, когда кое-кто из офицеров или солдат продавал оружие боевикам, фактически способствуя уничтожению собственных боевых товарищей, если не себя самого. Для подобных людей деньги не пахли – или пахли настолько опьяняюще, что совершенно отшибали рассудок. Однако Саша Гончаров, уже к тому времени лейтенант ОМОНа, если и не сильно изменил взгляды на жизнь, но утратил юношеский максимализм. Он научился вполне прилично сдерживаться и только тихо поскрипывал зубами, понимая, что вина совсем не на тех офицерах, кто месит грязь на Северном Кавказе, и тем более не на недокормленных солдатиках, готовых за кусок хавчика иной раз продать патроны или пару «эргэдэшек». Вина на тех политиках, кто в очередной раз подставил и армию, и МВД, кинув людей в погонах вариться в котле, из которого многие в верхах черпали для себя густой навар.

Сколько раз в разговорах с близкими ему офицерами они обсуждали эту проблему! Как сказал друг Гончарова, капитан Эдуард Нистратов, подорвавшийся позже вместе с водителем и тремя солдатами на мине под Самашками, невозможно себе представить, чтобы сто пятьдесят лет тому назад царские генералы также торговали жизнями российских солдат, гоняясь по этим же самым склонам за легендарным Шамилём. А потому и результат тогда получили совсем иной.

– Ничего, это блядство всё равно когда-то кончится, – сказал тогда Гончаров.

– А мне кажется, что нас уже разложили окончательно и оно не кончится никогда, – вздохнув, ответил Нистратов.

Всё кончилось, но совсем не так, как виделось Гончарову. Барьеры радикально решили все вопросы: национальные амбиции, независимость, самоопределение, воровство политиков, торговлю наркотиками и тому подобное. Точнее – Барьеры изменили масштаб, вероятно, сведя повсеместно страсти к размерам зоны в неполную пару сотен километров в длину.

Александр вздохнул и посмотрел на ясное голубое небо, по которому, круто ныряя за горизонт, плыли редкие облачка.

Вернулись его напарники, и он снова принялся насыпать носилки. Один из охранников прошёлся невдалеке и прикрикнул на майора, чтобы грузил как следует. Гончаров нагрузил для виду пару лишних лопат и снова опёрся на черенок в ожидании – он надолбил щебня ещё на несколько ходок.

Копать вплотную к невидимой части Барьера, не пропускавшей ничего, сделанного руками человека, как, впрочем, и самих людей, и других живых существ, было даже любопытно. Лопата или кирка врезалась в грунт – и останавливалась: отрыть хотя бы ком земли или камень там, где проходила стена, разделившая мир, не удавалось.

Притом в земле Барьер оставался таким же невидимым, как и на воздухе: на глаз просто грунт, но вот в этой точке ещё можно было копать, чуть дальше копалось или долбилось уже труднее, дальше – ещё труднее. И так на протяжении примерно метра, до тех пор, пока пространство, так же как и на поверхности, не превращалось из податливого невидимого киселя в твёрдую, лишь слегка упругую резину, прорвать которую никто ничем не смог.

– Эй, ты! – немного насмешливо окрикнул майора охранник, которому сейчас не понравилось, что Александр слишком пристально разглядывает земляной откос. – Глазом дыру просверлить, что ли, хочешь?

Майор медленно повернул голову. Бородатый парень с автоматом стоял метрах в двух от него. На вид, если присмотреться, можно было понять, что ему от силы лет двадцать пять – взрослила борода и неряшливо длинные волосы.

На настоящего конвоира и надсмотрщика парень не тянул – при желании Гончаров мог бы его легко вырубить. Сразу видно, что непрофессионал и даже не из прежних «урок», а набранный откуда-то из окрестных деревень, променявший честный, но тяжёлый крестьянский хлеб на сравнительно вольное житьё в банде.

Не отвечая на вопрос парня, Гончаров пожал плечами и, отложив лопату, взялся за кирку, намереваясь ещё поддолбить земли. Горе-надсмотрщик опасливо и чересчур поспешно дёрнулся назад, а майор подавил злую усмешку.

Пытаться броситься на кого-то из охранников, чтобы завладеть автоматом, было бессмысленно: на верхнем краю ямы всегда стояли ещё как минимум трое, которые успели бы пристрелить нападавшего. Теоретически, конечно, можно попробовать выбрать момент наверняка, но кто знает, сколько дней ждать и как сохранить силы на всё время ожидания. Тем не менее Гончаров решил потратить хотя бы первый день на общее изучение места действия.

Примерно в час по полудню их снова покормили каким-то варевом и облагодетельствовали литром воды на каждого. Затем всё-таки дали отдохнуть минут двадцать, а после снова последовала изнурительная работа почти до позднего летнего заката.

Всю еду готовили в полевой кухне, стоявшей рядом с вагончиками охраны. Днём пищу подвозили к яме на лошади, а утром и вечером невольники питались возле пакгауза. Прохлаждаться на открытом воздухе не давали, за исключением короткого послеобеденного отдыха вповалку у ямы.

Преднамеренно охрана над заключёнными не издевалась, лишь внимательно смотрела, и если кто-то делал подозрительные движения или начинал слишком далеко отходить в сторону, окрикивала, щёлкая предохранителями оружия.

На ужин подали ту же плохо сваренную кашу, что и утром, и такой же суррогат чая из кипрея. Пока их не заперли в пакгауз, майор ещё раз постарался изучить взглядом каждую мелочь вокруг. В направлении, противоположном тому, куда водили на земляные работы, виднелись заброшенные строения, прикрытые разросшимися кустами и не слишком высокими деревьями. Судя по всему, там располагались старые садовые участки, мимо которых как раз пролегала железнодорожная ветка, по которой доставляли грузы и людей. За садами тянулось метров семьсот покинутой теперь пашни, а дальше тоже лес, спасительный лес.

Вечером уже в толпе у барака Гончаров перебросился словами с другими невольниками, согнанными на земляные работы. Специально он много не говорил (и на то у него были свои соображения), а просто разузнал кое-какие общие моменты.

Все были уставшие и отвечали неохотно, но, к удивлению, майор выяснил, что новая бандитская власть пока ещё не хватала людей совсем «просто так», всех подряд – большинство сослали сюда именно за какие-то формально объявленные «провинности» перед этой самой властью. Кто-то, например, как Фёдор, не захотел отдать за здорово живёшь хлеб, кто-то – какую-то технику и живность. Кого-то забрали, как Пётра, из-за того, что «язык распускал». Сроки наказания тоже устанавливались разные: от двух недель до месяца, так что формально с подобной точки зрения они являлись заключёнными. Впрочем, в сталинских гулагах тоже все считались заключёнными, а не невольниками.

Охранники заорали, чтобы заканчивали ужин. Гончаров сдал миску и, войдя в пакгауз, лёг на пол подальше от выгребной ямы. Рядом сел, разминая руки и плечи, Исмагилов. Пётр, не настолько привычный к тяжёлой работе, просто повалился на разбросанное по земле сено, которое, надо отдать должное, сменили. Выгребную яму обильно посыпали хлоркой, что сделало атмосферу в бетонной коробке ещё более удушливой.