Любовный недуг - Мастретта Анхелес. Страница 36

Хосефа говорила, что ум Милагрос всегда был самой яркой краской на том полотне, на котором художник-жизнь запечатлевал выражение лица ее сестры. И теперь, глядя в ее глаза, Эмилия убедилась в справедливости этих слов, как никакие другие говорящих правду о ее тетке.

Но бездушный ум опасен, и было очень горько слушать, как Милагрос предсказывает катастрофы. В ее голосе звучали апокалиптические нотки и бездонное отчаяние, которые Эмилия не готова была принять как единственный вариант своего будущего. Поэтому она стала настойчиво опровергать категоричность предсказаний, которые Милагрос видела с помощью своего воображаемого хрустального шара.

Весь остаток утра Эмилия говорила с ней с такой бесцеремонностью, с какой уже давно никто с ней не разговаривал. Она поспорила на пятьдесят шесть сантиметров своей необъятной копны темных волос, что Мадеро станет президентом Мексики, даже если ни Милагрос, ни ее отец, ни, очевидно, сам Бог Отец или Коатликуэ не считают это возможным.

– А я ставлю свой левый глаз, что этого не будет, – сказала ей Милагрос, которую развеселила такая ставка. Потом она подошла к письменному столу и порылась в ящике Диего.

– Вот, возьми, – сказала она, протягивая запечатанный конверт, подписанный для нее Даниэлем. – Кто тебя теперь сможет защитить от жизни?

Спор Милагрос с семейством Саури накануне, когда Эмилия оставила их, касался этого письма. Все трое знали, о чем оно, потому что вместе с ним они получили письмо доктора Куэнки с его разъяснениями. Когда они догадались в общем о содержании письма, то решили не отдавать его Эмилии как можно дольше. А Милагрос как раз пыталась доказать им, что солнце пальцем не закроешь, особенно если этот палец дрожит, но Хосефе удалось убедить ее, что самое лучшее пока – подождать.

Единственное, что смогла отвоевать Милагрос, – это право хранить письмо, а следовательно, определить день, когда ждать дольше будет уже нельзя.

В этом письме, так же спокойно, как в прошлых письмах, Даниэль рассказывал о климате в Чикаго, о последнем фильме Чаплина и о сюжете романов, которые он читал. Рассказывал с той же ироничной быстротой, с какой он однажды упомянул о жизни основателя скаутского движения или в другой раз описал размеры Манхэттенского моста, строительство которого заканчивалось в этом году в Нью-Йорке. Своим неровным и веселым почерком Даниэль сообщал Эмилии, что она некоторое время не будет получать вестей от него. Мадеро самовольно покинул свое поселение в Сан-Луис-де-Потоси и приехал в Техас. Оттуда он и те, кто был против переизбрания Диаса, распространили документ, объявлявший недействительными результаты выборов и призывавший начать восстание двадцатого ноября, в шесть часов вечера. Даниэль собирался пересечь границу, чтобы примкнуть в Чиуауа к группе батраков и шахтеров, которые примут участие в восстании, призванном пробудить страну от ее летаргического сна.

Сообщив эту новость, Даниэль далее советовал ей прочитать партитуру третьей симфонии одного австрийского еврея, способного посадить в один оркестр двадцать корнетов и семнадцать тромбонов. «Если бы он не был из Вены, он бы наверняка был из Гуамучиля». Затем он прощался с ней поцелуем в губы сверху и еще одним в улыбку снизу.

Эмилия медленно дочитала до конца, свернула письмо с невозмутимостью, удивившей ее тетку, и ответила ей сюрпризом на сюрприз:

– Риваденейра приедет в три часа на обед, – сказала она с улыбкой примерной девочки. Потом отыскала в своей комнате виолончель, о которой давно забыла, и, обняв ее, провела по струнам смычком, вырвав из нее красивый и мрачный звук. В нем она сжигала свою боль, поклявшись не превращать ее в слова.

Был конец октября, и Соль еще не вернулась из свадебного путешествия. Риваденейра встретил ее в Нью-Йорке, любезную, скучающую и очаровательную. Он не стал этого говорить, но именно при виде этой пары он, как олень, поспешил вернуться к непредсказуемой Милагрос Вейтиа. Он хотел состариться возле нее, о чем ей и сообщил по всей форме – с тостом и торжественной речью – после обеда.

– Риваденейра, дорогой, мне жаль огорчать тебя, но мы уже состарились, – ответила Милагрос.

Через неделю она переехала к нему, в огромный дом на проспекте Реформы, пахнущий старыми бумагами и одиноким мужчиной.

XV

Революция началась не двадцатого ноября в шесть часов, но все же началась. Стычки с полицией возникали всегда в разное время то тут, то там после событий, произошедших в Пуэбле утром восемнадцатого. В то утро правительство приказало обыскать дома некоторых антиперевыборщиков, которые находились под подозрением. Узнав об этом, Ахиллес, Максимо и Кармен Сердан, известные как самые радикально настроенные лидеры повстанцев Пуэблы, стали ждать прихода полиции, намереваясь поднять мятеж двумя днями раньше.

Было восемь утра, когда постучали в дверь. Как будто они ждали гостей, члены семьи Сердан сразу открыли. Мужчина с глазами ворона и пистолетом в руке, известный всем как начальник полиции, вошел во дворик дома на улице Санта-Клара. Он остановился, столкнувшись с Ахиллесом, сжимавшим карабин, и, не произнеся ни слова, выстрелил. Пуля никого не задела, а Сердан не стал ждать второй. Он нажал на курок и убил полицейского. Несколько человек из числа его подчиненных ворвались в дом, а остальные убежали. Один из ворвавшихся побежал вверх по лестнице вслед за Ахиллесом. Тогда его сестра Кармен, вся в белом, с волосами, собранными на затылке, преградила ему дорогу, целясь в грудь. Он попросил ее не стрелять.

– Тогда отдайте мне свой пистолет, – ответила ему Кармен, держа его на мушке.

Солдат послушно отступил на те несколько ступенек, на которые успел подняться, и отдал ей оружие. Его начальник остался лежать посреди двора, раскинув руки, с глазами, вылезшими из орбит.

Те, кто был в доме, поняли, что очень скоро их ожидает штурм. Шестнадцать человек из числа друзей Серданов заняли позицию на плоской крыше дома за чанами с водой или за карнизом. Вскоре превосходящие силы полиции открыли по дому огонь.

Милагрос Вейтиа пила кофе на кухне у сестры, когда напряженную тишину нарушили звуки далекой перестрелки. Они доносились со стороны церкви Санта-Клара, что напротив дома Серданов, ошибиться было невозможно. Первое желание Милагрос было бежать на улицу и постараться добраться до дома своих друзей. Но полиция окружила дом, засела на куполах церкви, не подпуская никого близко. Когда глухой шум неравного боя разнесся по городу, как скупая весть о событиях, Милагрос осыпала проклятиями поэта Риваденейру за его отказ пойти в гости к Серданам прошлым вечером и погрузилась в неуправляемую печаль.

Диего Саури закрыл аптеку и поднялся наверх, оставалось лишь рвать на себе волосы в кругу семьи. Все, что нужно было сказать, было уже сказано, и впереди не ждало уже ничего непредсказуемого или неизвестного. Сер даны и все, кто в доме, не смогут держать долгую оборону.

Несколько полицейских влезли на крышу церкви Сан-Кристобаль, слева от яростно защищавшегося дома. После получасовой перестрелки они сумели нанести урон оборонявшимся. Одновременно армейский батальон, размещенный на верхних этажах отеля, атаковал с другой стороны дома, а еще один взобрался на стены сиротского приюта – с тыла стреляющих повстанцев.

Милагрос слушала звуки перестрелки, сидя на полу, грызла ногти и ненавидела весь мир. Опустившись рядом с ней, Эмилия гладила ее по голове в бесполезной попытке утешить.

– Мы должны были бы находиться там и умереть вместе с ними, – сказала Милагрос, продолжая свой бессвязный разговор со свояком.

Аптекарь Саури отказывался чувствовать себя виноватым в том, что у него нет оружия и он не хочет его иметь.

– Основой любой разумной этики должен быть абсолютный запрет на убийство человека. Никто не имеет права убить другого, – сказал он, как говорил всегда, когда искал аргументы против войны.

– Ты говоришь так, будто есть другой выход, – ответила ему Милагрос.