Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович. Страница 50

Очередной сеанс убеждения с пристрастием выглядел примерно так.

– Привет, сеньоры, – говорил Смыков, входя в полутемный сводчатый подвал, где на жаровнях калились клещи, в котлах кипела вода, скрипела под потолком дыба, а служитель торопливо засыпал песком свежие кровавые лужи.

– Привет и вам, благородный сеньор, – вежливо отвечал палач.

– Чем займемся на этот раз?

– По плану. Сначала вырвем вам ноготок на левой руке, а потом пытка водой.

– На левой руке уже рвали. Можете полюбоваться.

– Ах, простите… Сейчас загляну в дело… Действительно, ноготок на вашей левой руке уже рвали… Да еще в присутствии кардинала. Тогда будем рвать на правой.

– Может, не стоит? В плане ведь конкретно сказано: на левой.

– Вы же знаете наши порядки, сеньор…

– Ладно, приступайте.

– С какого пальчика сорвем?

– Да с любого. Только поаккуратней.

– Тогда с указательного. Мизинчик трогать не будем. Он самый болезненный… Рвать?

– Рвите.

– А может, примете крещение?

– Не собираюсь даже! Чтобы меня после этого обвинили в ереси и послали на костер? Рви!

– Не обижайтесь, сеньор. Мы люди маленькие. В тяжких трудах свой хлеб зарабатываем.

– А-а-а!

– Ну как? Не очень больно?

– Я же просил, собака кастильская, поаккуратней!

– Не гневайтесь, сеньор. Приложите вот это снадобье. Сейчас все пройдет. Передохните немного, и перейдем к пытке водой.

– Вода теплая?

– Теплая, сеньор… А может, все же примете крещение?

– Ну что вы ко мне привязались? Сто раз уже сказано: нет!

– Ах, сеньор, к чему такое упрямство? И вам неприятности, и нам морока… Извольте пройти к этой бочке. Будем держать вашу голову под водой до первых признаков утопления. Потом вернем в чувство. И так до пяти раз.

– Может, сегодня трех хватит? Я немного переел за обедом.

– Так и быть, сеньор… Четыре. Уж вы потерпите.

– Как-нибудь.

– Решение свое не изменили?

– И не надейтесь!

– Тогда окунаем.

– Буль-буль-буль-буль…

Время от времени в замок доставляли новых пленников – иногда степняков, иногда еще более диких, чем они, негров, иногда земляков Смыкова. Общаясь с ними в качестве переводчика, он был в курсе всех последних событий. Ни разу не покинув свой каземат, Смыков знал и о распрях, раздиравших бывший Талашевский район, теперь называемый по-разному – то Отчиной, то Отчаиной, – и об эпидемиях неведомых болезней, косивших всех подряд, и о бедственном положении Кастилии, сражающейся на два фронта, и о многом другом.

Располагая избытком вольного времени и относительной свободой перемещения внутри своей тюрьмы, Смыков освоил язык негров и степняков. Последние вскоре покинули замок. После очередного поражения кастильцев их пришлось обменять на знатных пленников, которым грозила участь стать в чужом краю пастухами и табунщиками.

На одном из заседаний трибунала, когда секретарь с явными признаками оспы свалился замертво, случайно выяснилось, что Смыков владеет не только испанской речью, но и письмом. Ему доверили вести протокол, потом поручили начисто переписывать законченные дела, а после соответствующего экзамена назначили на должность квалификатора – ученого-юриста, следящего за тем, чтобы церковное судопроизводство не противоречило гражданскому законодательству. Сделано это было, конечно, не от хорошей жизни – лучшие кастильские мужи пачками гибли от стрел степняков, от пуль и гранат талашевцев, от неизвестного им доселе сифилиса, от оспы и дифтерии, от непривычно крепких спиртных напитков и от черной хандры.

Знание римского, наполеоновского и социалистического права, а также многих хитрых уловок, изобретенных юристами-крючкотворами за последние четыре столетия, вкупе с многолетней милицейской практикой сразу выделили Смыкова из общей массы твердых в вере, но слабых головой местных следователей. На волю его по-прежнему не выпускали, однако принять крещение больше не принуждали. Естественно, пытки прекратились. Вскоре ему даже положили государственное жалованье в серебряных реалах.

Одно время он передавал свои знания молодому поколению законников, а потом был переброшен на то, что при советской власти называлось организационно-кадровой работой. Кастильцы, всегда питавшие нездоровое пристрастие ко всяким бюрократическим вывертам, по достоинству оценили нововведения Смыкова: личные дела, карточки по учету кадров, анкеты и регистрационные журналы.

Особой виртуозности он достиг в составлении характеристик, которые всегда стряпал на глазах, на основании одних только архивов инквизиции, кстати сказать, весьма обширных. Вот так выглядел, к примеру, один из его шедевров:

«Дон Алонсо де Хименес проявил себя стойким борцом за дело истинной веры. В достаточном объеме владеет рыцарским искусством. Постоянно работает над совершенствованием своих морально-боевых качеств. Здоров, форму одежды соблюдает.

У равных по происхождению пользуется авторитетом, у рядовых рыцарей – уважением.

Имеет отдельные недостатки. Дважды переходил в магометанство, последний раз пробыл в таком состоянии 10 лет. В Кордовском калифате имеет родственников – 6 жен и 18 детей.

При искоренении вышеуказанных недостатков дон Алонсо де Хименес может быть допущен к участию в крестовом походе против неверных».

Делая стремительную, хоть и своеобразную карьеру (он уже жил в верхних покоях замка, хотя ступать за его порог права не имел), Смыков считал себя кем-то вроде Штирлица, внедренного в логово врага. Со всех важных документов, проходящих через его руки, он аккуратно снимал копии. Оставалось только найти надежного связника.

Но тут разразилась новая катастрофа, закончившая тем, что власть была свергнута не только в Кастилии и Отчине, но даже в Степи. Замученные войной, мором и голодом люди посчитали первопричиной всех несчастий своих собственных вождей. Может, в этом и был резон, но уж больно радикальные меры применялись для исправления допущенных ошибок. Вместе с гнойным нарывом отрезали и голову. По всей Кастилии вновь запылали костры, только жгли на них уже не еретиков, а инквизиторов и их многочисленных пособников.

При штурме Санта-Короны Смыков спасся тем, что вернулся в свою прежнюю камеру и сам на себя надел кандалы.

Приняв непосредственное участие в уничтожении архива святого трибунала, он сумел-таки отыскать в нем мешок со своим имуществом. На родину Смыков прибыл в своем прежнем милицейском мундире, за что едва не был расстрелян Зябликом, принявшим его за тайного агента ангелов. Спасло Смыкова заступничество какого-то степняка, ранее сидевшего в Санта-Короне и хорошо помнившего вежливого, предупредительного переводчика.

Агиларская дорога оказалась обыкновенной караванной тропой, а часовня святого Доминика – собачьей будкой, в которой еле помещалось грубое изваяние соответствующего мученика. Вокруг расстилалась плоская, как стол, известняковая равнина, кое-где опушенная скудной травой.

Зяблику это место не понравилось.

– Даже заснуть в тенечке негде, – сказал он удрученно.

Зато Смыков остался доволен.

– Никто, однако, незамеченным сюда не подберется. На десять верст вокруг все просматривается.

Показавшуюся на горизонте точку Смыков и Чмыхало заметили одновременно.

– А вот и гонец, – сказал Смыков. – Изо всех сил скачет. Видно, с хорошими вестями.

– Конь плохой, – добавил Чмыхало. – Арык. Кляча. А может, засекся.

– У хорошего ездока конь не засекется. – Зяблик козырьком приложил ладонь ко лбу. – Ты, Смыков, со мной согласен?

– Всякое бывает, братец вы мой, – рассеянно ответил Смыков, тоже всматриваясь вдаль.

Когда до всадника осталось метров сто, Зяблик выстрелил в воздух и знаком приказал тому спешиться.

– Скажи, чтобы лапы поднял, – бросил он приятелю. – А не то еще шарахнет гранатой.

– Манос арриба! – крикнул Смыков.

Гонец, оставив коня, и вправду незавидного, охотно вскинул вверх руки и засеменил к драндулету. Был он жалок, грязен, чересчур смугл даже для кастильца, плохо одет и походил скорее на бродягу, чем на Божьего слугу.