Иногда Карлсоны возвращаются - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 19

Кирилл позволил Ольге как следует отрыдаться и добавил:

«Не сердись, Олюнчик. Мы друг друга стоим. Я еще более бессовестный манипулятор, чем ты. Ты манипулируешь людьми на частном уровне, я – на общественном. У тебя в арсенале – внешность, взгляд, голос; у меня – образы коллективного бессознательного. Ты используешь свои средства в личных целях, а я – даже не для себя, а для толстосумов, которые должны впаривать населению свои товары. Часто – никому не нужные... А для чего же еще, по-твоему, существует реклама?»

Несмотря на эту покаянную, казалось бы, речь, супруги так и не помирились. Спали они, как можно дальше отодвинувшись друг от друга – это позволяла сделать кровать размерами с теннисный корт. А на следующий день все пошло по-прежнему, как будто ничего и не было. Бродили по влажным потемнелым венецианским улочкам, заворачивая в лавчонки, полные безумно странных и безумно дорогих товаров. Кирилл, вероятно, чувствуя вину за вчерашнее, расплачивался не скупясь. Ольга купила брошь и серьги муранского стекла, украшенное перьями лиловое вечернее платье и черно-белую маску с прямоугольным ртом и длинным хищным носом.

«Я буду надевать эту маску, – сказала она Кириллу, – чтобы никто не подумал, что я красивая».

А в душе стукнуло:

«Если бы можно было под этой маской скрыться от него...»

И еще:

«Хоть бы его вообще не стало...»

Дело Степана Кулакова. Неизвестный со шрамом

Если юный Степан Кулаков мало походил на типичного Степана, то его друг Фома Тимохин, наоборот, был вылитый Фома. По крайней мере, Агеев не усомнился бы, что это имя точь-в-точь подходит именно для такого парнишки: худенького, со взъерошенными, морковного цвета, волосами и россыпью светло-коричневых веснушек на длинном подвижном лице. Глаза у Фомы были узковатые, рыжие, быстрые. И – хитрющие!

Старшие Тимохины – отец, мать и семнадцатилетняя сестра – рассмотрев агеевское удостоверение, спросили дружным хором:

– Что он опять натворил?

– Ничего-ничего, – поспешил успокоить их Агеев.

Но ему не верили:

– Как это «ничего»? В прошлый раз приходили из милиции, в этот раз – из частного охранного предприятия... Откуда в следующий раз гостей ждать – из ФСБ?

Агеев поинтересовался прошлыми похождениями Фомы. Оказалось, ничего серьезного... По крайней мере, ничего, имеющего отношения к расследованию. Участковый заловил Фому на том, что этот очаровательный мальчик развлекался, оплавляя спичками пластмассовые кнопки в лифте. В обычном доме эта шалость сошла бы с рук хулигану, но здесь жили состоятельные люди, не согласные терпеть на пульте лифта горелое безобразие.

Фома при воспоминании о своем, как оказалось, не забытом проступке съежился, глаза перестали быть такими бойкими. Надо думать, от семьи и от милиции ему крепко досталось! Да и соседи устроили веселую жизнь – мало не покажется...

– Мы не собираемся Фому в милицию забирать. – Тактику запугивания Агеев счел невыгодной. – Нам нужна его помощь. Он должен помочь спасти человека.

Лицо Фомы разгладилось, но смотрел он на Агеева по-прежнему без особого доверия. Фома Тимохин – не пятилетний несмышленыш, чтобы можно было его вот так подкупить!

– А кого спасать-то?

– Твоего друга, Степана Кулакова. Вы с ним вместе ходите в изостудию.

Фома явно насторожился:

– А что с ним такое?

– Его похитили. Требуют за него выкуп. Нам надо знать: не бывал ли он в каких-то заброшенных местах? Не видел ты его случайно в компании каких-то подозрительных людей?

Рыжий мальчишка весь как-то подобрался, точно наливаясь изнутри чувством собственной значимости: он явно что-то припомнил! Но по каким-то скрытым соображениям поделиться с Агеевым не захотел:

– А где я его мог видеть? Я не бываю нигде. Я только здесь у нас, во дворе и в школе.

Малолетний, но уже сформировавшийся вреднюга Фома, очевидно, не хотел делиться какими-то из своих похождений в присутствии родителей. Поэтому Агеев пошел ему навстречу:

– Фома, а у тебя есть своя комната? Может, пойдем, покажешь?

– А я читала, детей запрещено допрашивать иначе, как в присутствии родителей или детского психолога, – авторитетным тоном вступила сестра. Складывалось впечатление, что обычно она была не прочь накостылять любимому братцу по шее за его повседневные выходки, но считала своим долгом защищать его от всего остального мира.

Кстати, сестру звали совсем просто: Маша.

– А я, глубокоуважаемая Мария, и в мыслях не держал допрашивать вашего брата, – осклабился в ее сторону Филипп Кузьмич. – Где вы у меня видите диктофон или бланк для протокола? Но если бы у меня даже возникла такая дикая мысль, мой допрос не имел бы никакой силы, поскольку я не следователь, а всего-то навсего сотрудник частного охранного предприятия. Мы с Фомой просто побеседуем, как двое взрослых, понимающих друг друга людей. Разве не так?

Фома послушно кивнул.

– Если что, кричи, – озабоченно проинструктировала брата Маша. Видимо, обращение «глубокоуважаемая» ничуть ее не смягчило.

Но родители скорее склонялись на сторону Филиппа Кузьмича. Особенно после того, как услышали о похищении сына Кулакова.

– Ну ты, Мань, уж чересчур, – пробасил глава семьи. – Что ему сделают? Тем более, мы все рядом...

– Если хотите, можно не закрывать дверь, – великодушно предложил Филипп Кузьмич.

Эта мера не понадобилась. Дверь закрыл сам Фома. И превратился из малолетнего хулигана в ребенка. Растерянного, изрядно испуганного. Совсем не настроенного на взрослый разговор.

– А чего я... Я же тут ни при чем... Честно... Мы только выходили за территорию... Ну там погулять, кока-колы купить...

– За какую территорию?

– Со двора.

Ага, все ясно, почему этот шустрый молодой человек косился в сторону родителей и не желал откровенничать при них. У маленьких заложников богатства своих родителей наверняка считается крупным преступлением выход во внешний мир. В общем, объяснимо. По-своему разумно. Учитывая то, что случилось со Степаном.

– Мы просто гуляли... Не компанией, так... Степан один ходил... Надолго... Уезжал, по-моему... Я видел, он возвращался по той улице, где на углу киоск... Подумал, что это, наверное, его дядька...

– Какой дядька?

– Не знаю. Я думал, что это Степкин родственник. Они вроде так близко держались, он его чуть ли не за плечи обнимал...

– Как он выглядел?

– Ну, длинный такой. – Характеристика выглядела сомнительной, учитывая то, что Фома еще не дорос до нормального мужского роста, но приходилось с ней мириться. – Вот тут, – ткнул себе в подбородок, – вмятина такая типа белая. Ну, типа ямка, только не на своем месте.

– Не на своем месте – это где? Слева или справа?

В вопросах «лева» и «права» Фома безнадежно запутался.

– А волосы какие? Глаза?

– Глаза? Не помню. Может, серые... А волосы черные. И вот тут, надо лбом, седое такое пятно, будто он волосы покрасил. Только он не красил.

– А откуда ты знаешь, что не красил? Сейчас многие красят.

– Видно же! – возмутился Фома. – Он, этот мужик, такой... Ну это, как бы объяснить... Вроде того, что такие, как он, волосы не красят. Ну, вроде он десантник или моряк... Ну, типа я так подумал...

Фома не отличался умением излагать свои мысли. В школе наверняка среди отличников по литературе не числится. А вот рисует хорошо. Стены комнаты были увешаны его рисунками: то батальные сцены с разрывами гранат, то какие-то народные праздники. Вот Фома не страдает от внутреннего одиночества: на его картинах – уйма людей, и каждый чем-то да отличается от всех других... Агеев подумал, что в квартире Кулаковых он не увидел ни одного рисунка Степана. Под потолком детской болтается какая-то картонная хренотень, самолетики или что-то вроде, а вот рисунков нет. Почему? Они нарушили бы дизайн?

А может быть, все дело в том, что рисунки служили отражением внутреннего мира Степана? А он ни с кем не хотел делиться даже толикой своего внутреннего мира? Агеев ни разу Степана не встречал, но почему-то сейчас явственно представил его лицо с фотографии, – таким, каким оно могло быть в жизни. Лицо замкнутого мальчика, вступающего в период взросления. Такие молчат, слушаются, а потом вдруг как отколют номер – хоть стой, хоть падай!