Иногда Карлсоны возвращаются - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 53

– Ты мне говорила: обмани его сама. Он думает, что ты завалишься на должности креадира? А ты научись этому! Одевайся, как все эти креаторы, думай, как они, стань своей... А помнишь, когда он женился? Ты мне говорила: эта кукла – любимая и единственная, а ты – никто! Но я-то видела, что она не любимая и не единственная, хоть и красавица. Что она мучается с ним, он с ней, а я мучаюсь сама с собой...

Перейдя шоссе и миновав короткий переулок, Таня вошла в свой дом, поднялась на лифте. Пустая квартира. Только ее квартира, только для нее одной... Сначала, сразу после покупки жилплощади, Тане это казалось преимуществом, потом одиночество стало навевать на нее тоску: она охотно разделила бы даже эту крохотную квартирку с любимым! Теперь, после гибели Кирилла, пустая квартира стала пугать: она была населена болезненными мыслями... Заперев дверь на два замка, Таня сняла кроссовки, прошла в комнату и прямо на пол сбросила джинсы, футболку и белье. Теперь, когда она была обнажена, ее никак нельзя стало перепутать с парнем. Тонкая талия, хорошо очерченные бедра, грудь – маленькая, девственная, но дразнящая... Только кому это все нужно?

Таня Ермилова всегда не слишком любила свою женскую сущность. Ей представлялось, что быть женщиной – это значит быть такой, как ее мать: мясистой, занудной, обвешанной хозяйственными сумками, видящей смысл жизни в том, чтобы летом консервировать овощи, половина которых все равно испортится, а зимой поднимать крик из-за того, что кто-то из членов семьи прошелся по только что вымытому полу грязными ногами. И хотя представления о том, какой должна быть женщина, со временем подкорректировались, подростковый бунт против матери сказался в том, что в свои тридцать с лишним Таня продолжала поддерживать юношескую, почти бесполую, худобу и имидж «своего парня». В рекламном бизнесе она была твердым профессионалом, вследствие чего держалась на равных среди мужчин...

Лишь одного мужского утешения она была лишена. В состоянии стресса мужчину обычно тянет напиться. А Таня, хотя, в соответствии с имиджем, могла выпить стакан пива за компанию («За компанию с Кириллом», – больно отозвалось в груди), не испытывала никакой тяги к алкоголю. Поэтому жесточайший стресс ей переходилось переносить на трезвую голову... Что, наверное, к лучшему. Примени она сейчас это средство, кто знает, не стало бы оно для нее приманкой, панацеей от всех бед? Женский алкоголизм, как говорят врачи, менее распространен, чем мужской, зато хуже лечится.

Нет, никакой водки! Никаких успокоительных! Гордость не позволяла Тане убаюкивать бодрствующий разум. А разум ей говорил, что она сама пустила свою жизнь под откос... Сама? Или все-таки сыграло роль стечение обстоятельств? Допустим, все бы обошлось, если бы она не встретила Кирилла, в которого просто не могла не влюбиться... Или если бы Кирилл не погиб, и она, ослепленная несчастьем, не пошла бы в атаку на Леню Савельева... Ох, только об этом не надо! Так распались две составляющие ее прежней жизни. Так она утратила надежду на личное и профессиональное счастье...

«А была ли у тебя надежда на личное счастье? – придирчиво спросила себя Таня. – Да ты же все выдумала! Мертвого Кирилла тебе легче любить, чем живого. Покойнику можно приписать любые чувства, а живой Кирилл тебя не любил... Нет, любил – как младшего товарища... Может быть, как младшего брата. Ценил твои способности, помогал на первых порах, наставлял, делился идеями... Вы были всего лишь коллегами – прекрати врать себе! Если бы ты для Кирилла значила что-то другое, он бросил бы Ольгу ради тебя: да, ты правильно подозревала, он не любил Ольгу... Но нет, он так не поступил. Даже нелюбимая жена была ему важнее тебя.

Не потому ли ты так напала на Леню, что тем самым утверждала свою любовь к Кириллу? Мужчина умер, женщина должна за него отомстить... Извини, но это привилегия жены, на худой конец, любовницы. Ты старалась показать, что Кирилл принадлежал тебе... Но этого никогда не было. Надо с этим смириться. Ты получила то, чего заслуживала. За то, что взяла на себя больше, чем смогла вынести».

Согнувшись под грузом мыслей, Таня прошлепала в домашних тапочках в ванную, включила душ и сунула голову под ледяную воду... Это делалось вовсе не из потребности самоистязания: микрорайон повиновался графику летних отключений горячей воды. Но, может статься, именно холодная вода и подействовала нужным образом. Таня вскрикнула: от спазма мелких мышц на голове сердце ухнуло куда-то в живот. Она стояла на белом кафельном полу ванной, вокруг нее натекала лужа, но на душе становилось все легче и легче.

«Я сейчас как Русалочка, – подумала Таня без самоуничижения, скорее со светлой грустью. – Бедная маленькая Русалочка, которая ради принца влезла в рекламный бизнес... то есть стала человеком, а он все равно ее не полюбил. И ей остается только превратиться в морскую пену... то есть умереть...»

Но умирать на самом деле не хотелось. Вопреки депрессии, вопреки тому, что в агентстве «Гаррисон Райт» ей уже, как видно, не работать – в Тане просыпалось, поднималось, билось колоссальное жизнелюбие. И странное дело, казалось, что ей по-прежнему есть для чего жить! Для кого жить... Как будто человек, ради которого она трудилась, добивалась, дышала, – как будто он где-то есть... Пусть не здесь, пусть не рядом с ней, но уже то, что он где-то существует, возвращало смысл Таниному существованию на этой земле.

Сорвав с крючка полосатое махровое полотенце, Таня вытерла короткие волосы. Тело вытирать не стала – тепло, высохнет и так. Вернулась в комнату, где схватила мобильник, и, с привычной скоростью нажав нужную клавишу, быстро прошептала заключительную часть своего устного романа – замечательного утраченного исповедального романа, о котором так и не узнало читающее и чувствующее человечество:

– Знаешь, Ермилова, я дико боюсь, что как-нибудь поговорю вот с тобой, и меня собьет машина, или вот сейчас, у себя дома, хватит инфаркт от ледяной воды, или я мобильник потеряю, – и не сотру этот бред, и все узнают, что я с тобой разговариваю... хотя... Сейчас меня и так все ненавидят... А мне плевать! Они ничего не понимают. Я верю, что он не умер. Да, Ермилова, считай меня сумасшедшей.

Быстро, чтобы не дать себе времени на колебания, Таня нажала на одну из телефонных кнопок. На дисплее появилась надпись:

«Запись стерта из памяти диктофона».

Личное дело Александра Турецкого. Один, снова один...

Турецкий открыл ключом дверь и со вздохом облегчения скинул с плеча тяжелую дорожную сумку. Наконец-то! Ну и надоела ему за целый день эта лямка, прямо бурлаком на Волге себя чувствуешь... Как уже догадался читатель, Александр Борисович отправился в агентство «Гаррисон Райт» прямо из Чехии, точнее сказать, из аэропорта. Таким образом он убивал двух зайцев: во-первых, подводил черту под опостылевшим делом, во-вторых, откладывал объяснение с Ириной. Откровенно говоря, он не надеялся, что объяснение вообще получится. А что, если он приедет, а она опять будет молчать? Мысль об этом вызывала неприятное – до мурашек по спине – чувство, будто рядом кто-то водил наждаком по стеклу. Можно стерпеть, когда тебя ругают, пилят, даже бьют; но когда к тебе относятся, как к пустому месту, это самое тяжкое испытание!

Чтобы собраться с духом, из «Гаррисон Райт» Турецкий завернул в какое-то полуподвальное кафе, где выпил четыре большие кружки пива. Пиво заметно уступало тому, к которому он привык в Чехии, но должный настрой давало. Поэтому, вваливаясь в полутемную квартиру, Саша был преисполнен решимости... Которой суждено было пропасть понапрасну. Потому что Ирины в квартире не оказалось.

Об этом он мог догадаться, открывая дверь своими ключами. Но яснее ясного об отсутствии жены говорили зашторенные окна. Сквозь шторы пробивался оранжевый закат. Рачительная хозяйка, Ирина неизменно зашторивала окна, если собиралась уйти на весь вечер... Или – уехать? Куда это она без него, интересно, собралась?