Радужные анаграммы - Хованская Ольга Сергеевна. Страница 4

Реджинальд снова ухмыляется — трудно назвать эту гримасу улыбкой. Мне кажется, он испытывает определенное удовольствие от шуток над смертью. Но я не вижу в этом игры — он говорит о смерти легко и привычно. Так опытный охотник на тигров с иронией к собственной глупости рассказывал бы о не слишком удачной облаве на тигра-людоеда, буднично показывая культю оторванной руки и с улыбкой замечая, что еще дешево отделался. То, что повергает обывателей в шок и заставляет смущенно отводить взгляды, для него всего лишь рутинная работа. Если бы мы с Гарольдом не были так пьяны, мы без сомнения чувствовали себя неловко от таких слов. Но мы пьяны. И Реджинальд это знает. Потому и говорит.

Я бывал свидетелем бесконечных пьяных разговоров на стареньких кухнях, за столом, покрытым липкой клеенкой, с недопитыми стаканами пива, которым все никак не разбавляется водка. Видел жалкие потуги говорить ни о чем и о вечном, о боге и дьяволе, о жизни и смерти. Слова о смерти в обрамлении пугливых пьяных улыбочек — как будто шкодливые мальчишки исподтишка собрались поговорить о запретном. Поминать смерть в трезвом виде считается дурным тоном, а за пьяной бравадой — пожалуйста: «да вот я, да я! да я прошел ад, да я не боюсь самого черта! да что мне смерть!» И, бия себя в грудь, потянуться дрожащей рукой дозапивать водку. Да ни черта они не знают о смерти!! Даже когда теряешь близких людей, все равно не осознаешь, что такое смерть. Вначале все ощущается смутно — лица, голоса, события, водка, лица, венки, водка… Защитная реакция отупляет восприятие. А потом остаются воспоминания — лицо смерти не разглядеть, оно уже прикрыто кружевной накидкой цвета дождливого утра. «А затасканный образ старухи с косой вообще крайне не убедителен, — уверенно формулирую я, допивая свою рюмку дагестанского, — Я бы сказал, крайне не убедителен! Вот так!» Я со стуком ставлю рюмку на журнальный столик. Я доволен собственным четким выводом.

Зато до ужаса убедителен Реджинальд… Оно и понятно, все дело исключительно в антуражике — эффектный лорд, коньяк, камин. И «радужные анаграммы».

— Сашка, скажи этому ч-чертову англичанину з-з-заткнуться… — с трудом произносит Гарольд, поднимая голову и глядя на меня уже совершенно безо всякого выражения. Его глаза — озера в ночи. Он пьян еще больше Реджинальда, он всегда быстро пьянеет, — ну все уже, все с-с-сказано, ч-ч-черт… и больше нечего обсуждать… Кретины мы с тобой оба, Редж! А ты Сашка, з-зануда… любитель карандашей и студентов… н-н-непонятно зачем с нами, двумя… ур-р-родами, связался…

Гарольд вдруг вцепился себе в волосы обеими руками и застонал. Я вскочил с места. Я ждал этого.

— Гарольд, ради бога, ну не стоит оно того, не стоит…

А что я еще мог ему сказать!?

Я не могу запретить ему напиваться, я у Гарольда в авторитетах не значусь. Ему мог бы запретить Реджинальд. Он все-таки старше, и его спокойная властность всегда действует на моего друга. Но Реджинальд предпочитает этого не делать.

Реджинальд тоже встал, подошел к Гарольду и тяжело оперся обеими руками на подлокотники его кресла.

— Когда станешь заведующим Главной Лаборатории, сделай, м-м-м… скажем, сферу Дайсона, мне кажется, что-то в этом есть, — задумчиво произносит он, — мне всегда хотелось на это посмотреть. Но это потом, а пока не забудь, что теория космических струн все еще не закрыта.

— Разве что Биркенау сдохнет. Если бы я мог убить его — убил бы не задумываясь, — глухо сказал Гарольд.

— Биркенау-то в данном случае чем виноват, — пробурчал я.

— Может, и в смерти Эрли Бенсельвана он тоже не виноват!? — выкрикнул Гарольд, делая безуспешную попытку подняться.

— Ты этого и правда хочешь? — помолчав несколько долгих секунд, спросил Реджинальд. Я вдруг ясно понял, что он совсем не пьян. И еще я увидел перед собой совершенно другого человека. Глаза Реджинальда приобрели совершенно осмысленное выражение, смотрели по-деловому, на лице уже не было застывшей улыбки.

— О, да! Пусть п-проваливает с поста заведующего, духу чтоб его не было в нашем институте!! — с жаром мотнул головой Гарольд, не прекращая попыток встать на ноги.

— Гм, понятно, — саркастически протянул Реджинальд, — интеллигенция.

Он весь вдруг как-то расслабился. Устало улыбнулся. Взглянул на часы. Глаза смотрели ясно, но были бесконечно усталыми, в сеточке глубоких морщин. Под глазами залегли тяжелые тени. Черты худого лица еще больше заострились.

— Нам пора. Послезавтра тяжелый день. А у меня завтра… теперь уже сегодня… много работы, — Александр, — он перешел на родной язык, — сейчас вызову такси. Будьте так любезны, отвезите Гарольда домой и, пожалуй, переночуйте у него. Я позвоню вам утром, часов в десять.

Я молча кивнул.

— Не оставляйте его одного.

Я снова кивнул. Мне был неприятен его приказной тон, но возразить было нечего.

— Потерпите еще. Скоро Вы избавитесь от моего общества, — добавил Реджинальд. Он внимательно смотрел на меня, чуть склонив на бок голову.

Впервые за весь этот долгий день он смотрел прямо на меня. Я вздрогнул и отвел глаза. Я не хотел, чтобы он угадал мое любопытство. Интересно, знает ли он, как действуют на меня «радужные анаграммы»? Думаю, все он знает, проницательный сукин сын! Ох, я совершенно не умею скрывать свои мысли.

— Как Вы-то… себя чувствуете? — с трудом выдавил я, не хотелось выглядеть совсем уж глупо.

Его губы снова растянулись в дежурной улыбке. Он смотрел на меня с показным издевательским любопытством. Мне стало совсем не по себе.

— Браво, Александр Константинович! Вышло м-м-м… трогательно и почти искренне. А у меня что-то с лицом?

— Неужели нельзя всего этого… завтрашнего, как-то… избежать… отменить. Нам всем сейчас нужно хоть немного времени… привыкнуть, смириться, — мямлил я какие-то слова, ожидая очередной колкости, но и молчать я тоже не мог.

— Научную общественность интересуют факты. Самочувствие и настроение Гарольда научную общественность не волнуют ни в малейшей степени. Нужны факты без истерик и без эмоций, и это требование я нахожу совершенно справедливым. И наши зрители их получат, сполна получат. Уже завтра. И не все так плохо, как Вам кажется, дорогой Александр! Несмотря на то, что «only a few brave souls shared our enthusiasm»….

— Вы хоть спите иногда?

— Сашенька, друг мой, Вы уже проявили сочувствие, и хорошо, и достаточно. Заботьтесь-ка лучше о Гарольде, а я как-нибудь уж сам, — он в упор смотрел на меня и улыбался уже просто с нескрываемой издевкой — жалости он не терпел категорически, а я, напившись, об этом забыл.

— Да что Вы так на меня смотрите!? — это прозвучало излишне резко, но мне становилось все тяжелее с ним говорить так вот, один на один. И меня совершенно выводила из себя его усмешечка.

Реджинальд погасил улыбку. Отвернулся от меня.

— Вы становитесь невероятно настырны и даже нагличаете, когда, наконец, решаетесь на стаканчик-другой, Александр. Сегодня, я вижу, Ваша робость преодолена окончательно.

— Я знаю, что не так умен, как Вы, мне вообще до Вас далеко… но Вы все равно не имеете права!!…

— «Пра-а-аво», «умнее» — слов-то сколько! Смешные вы, ребята. Оба смешные, до слез, — зевнул Реджинальд, смотря на часы. Он окончательно потерял ко мне интерес.

— И что же такого смешного!?

— Вы оба безнадежные романтики. И Вы, Александр, в первую очередь.

— Я!?… Ну, разве что в далекой молодости, — я не ожидал такого поворота.

— Сейчас не меньше, хотя Вы и демонстративно фыркаете при разговорах о всяких восторженно-абстрактных категориях. У Вас довольно сильно искажено восприятие реальности. Всех людей, с которыми встречаетесь, Вы воспринимаете по их отношению к науке — чертовски объективный и «жизненный» критерий, скажу я Вам. А что Вы думаете по поводу моей персоны — это же просто уму не постижимо! В моих глазах Вы силитесь разглядеть мириады миров, полных математическими красотами и топологическими вывертами… Да нет этого ничего, не обладаю я никакой «многоуровневой Вселенной», вообще ничем, хоть в какой-то степени занимательным. Все, что у меня есть там, — он ткнул указательным пальцем в висок, — я даже злейшим врагам не пожелал бы! — он внезапно осекся, глянул на меня с раздражением.