Полутораглазый стрелец - Лифшиц Бенедикт. Страница 33

Ты — света колесо, вращеньем непрерывным —

Расцветши навсегда — наш услаждаешь глаз:

То жемчуг, то сапфир, то оникс, то алмаз.

Обвитый молнией и ею светел, чудом

Ты вдруг становишься из лала изумрудом.

Тобой был некогда смятен ливийский маг,

При виде радуги твоей. Но знай, что так

Блестишь ты не один, преград себе не зная:

Душа людей, как ты,— планета четверная.

В нас — чудеса твои. Светило, вот они!

Поэзия с тобой сравнилась искони:

Орфей, Гомер, Эсхил и Ювенал — четыре

Ее глашатая. Когда в затихшем мире,

На утренней заре иль в сумеречный час,

Поют кузнечики и птичий слышен глас,

Где Арно, где Авон, где Инд — повсюду музы

Мы зрим присутствие. Тягчайшие обузы

Снимая с наших плеч, она ни на один

Не покидает миг своих святых вершин.

За Каллиопою, Полимнией, Эрато

И Немезидою — гармонии крылатой,

И дик и радостен, предвечный лик сквозит;

Она идиллию громами разрешит.

Светило! В ней — любовь, и смех, и гнев, и бездны

Скорбей, как и в тебе, великий вихорь звездный.

Глагол и луч, она кротка к своим рабам,

Советы подает народам и царям,

Поет благим сердцам, льет свет добра — злонравным,

Речет — и тайное соделывает явным.

В ней человечество находит тот размах,

Что, сбросив цезарей, взнесенных на щитах,

Развенчивает их, идею лишь лелея.

157

В ней — Франция и Рим, Эллада и Халдея.

Полюбит драмою, сатирою сразит,

Псалмом иль песнею печально зазвучит,

А в эпопее зрят властители дурные

Последствия слепой и глупой тирании,

Неотвратимый всход всех сеятелей зла:

Карету в золоте, что их во храм везла

На увенчание, и тут же, рядом — спицы

Едва приметные позорной колесницы.

Она свершает здесь, где плачется Адам,

Что в бесконечности ты совершаешь сам.

Но если, следуя высокому завету,

Приводишь к цели ты безумную комету

И выправляешь звезд блуждающих пути,

Мы силой разума умеем обрести,

Где — бог, где — ад, где — цель и счастья и страданий,

Вертящийся маяк на звездном океане!

157. АЛЬБРЕХТУ ДЮРЕРУ

В густых лесах, где ток животворящей мглы

Питает крепостью древесные стволы,

Неправда ль, сколько раз, добравшись до просе ки,

Испуган, побледнев, поднять не смея веки,

Ты ускорял, дрожа, свой судорожный шаг,

О Дюрер, пестун мой, о живописец-маг!

По всем твоим холстам, которым мир дивится,

Нельзя не угадать, что взором духовидца

Ты ясно различал укрывшихся в тени

И фавнов лапчатых, и лешего огни,

И Пана, меж цветов засевшего в засаду,

И с пригоршней листвы бегущую дриаду.

Ты в лесе видел мир, нечистый испокон:

Двусмысленную жизнь, где все — то явь, то сон.

Там — сосны льнут к земле, здесь — на огромном вязе

Все ветви скрючились в замысловатой вязи

И в чаще, движимой, как водоросль на дне,

Ничто не умерло и не живет вполне.

158

Кресс тянется к воде, а ясени на кручах

Под страшным хворостом, в терновниках ползучих

Сгибают черных стоп узластые персты;

Лебяжьешеие глядят в ручей цветы,

И, пробужденное шагами пешехода,

Встает чудовище и, пальцами урода

Сжимая дерева широкие узлы,

Сверкает чешуей и мечет взор из мглы.

О прозябание! О дух! О персть! О сила!

Не все ль равно — кора иль кожа вас покрыла?

Учитель, сколько раз я ни бродил в лесах,

Мне в сердце проникал тебе знакомый страх,

Чуть дунет ветр, и я увижу, как повисли

На всех ветвях дерев их сбивчивые мысли.

Творец, единственный свидетель тайных дел,

Творец, который все живущее согрел

Сокрытым пламенем, он знает: неслучайно

Я всюду чувствую биенье жизни тайной

И слышу в сумраке и смех и голоса

Чудовищных дубов, разросшихся в леса.

158

Когда все вишни мы доели,

Она насупилась в углу.

– Я предпочла бы карамели.

Как надоел мне твой Сен-Клу!

Еще бы — жажда! Пару ягод

Как тут не съесть? Но погляди:

Я, верно, не отмою за год

Ни рта, ни пальцев! Уходи!

Под колотушки и угрозы

Я слушал эту дребедень.

Июнь! Июнь! Лучи и розы!

Поет лазурь, и молкнет тень.

Прелестную смиряя буку,

Сквозь град попреков и острот,

Я ей обтер цветами руку

И поцелуем — алый рот.

159

159— 162. ИСКУПЛЕНИЕ

(Фрагменты)

1

Снежило. Сражены победою своею,

Французские орлы впервые гнули шею.

Он отступал — о, сон ужасный наяву! —

Оставив позади пылавшую Москву.

Снежило. Вся зима обрушилась лавиной.

Равнина белая — за белою равниной.

Давно ли армия, теперь — толпа бродяг,

Уже не знавшая, где вождь ее, где стяг,

Где силы главные, где правый фланг, где левый…

Снежило. Раненым служило кровлей чрево

Издохших лошадей. У входа в пустоту

Биваков брошенных виднелись на посту

Горнисты мертвые, застыв виденьем белым,

И ртом примерзшие к рожкам обледенелым.

Гранат, картечи, бомб сквозь вьюгу лился сплав,

И гренадерский полк, впервые испытав,

Что значит дрожь, шагал, дыша в усы седые.

Снежило без конца. Свистали ветры злые.

По гололедице ступая босиком,

Без хлеба люди шли в краю для них чужом.

То не были войска, то не были солдаты,

То призрак был толпы, какой-то сон заклятый,

В тумане шествие безжизненных теней,

И одиночество, час от часу страшней,

Являлось всюду им, как фурия немая…

Безмолвный небосвод, сугробы насыпая,

Огромной армии огромный саван шил —

И близкой смерти час людей разъединил.

Где ж, наконец, предел настанет царству стужи?

И царь и север — два врага, но север хуже.

Орудья побросав, лафеты стали жечь.

Кто лег, тот умирал. Утратив мысль и речь,

От зева снежного бежали без оглядки,

И было б ясно всем, кто сосчитал бы складки

Сугробов, что полки в них опочили сном.

О, Ганнибала смерть! Аттилы злой разгром!

Бегущих, раненых, носилок, фур кровавый

Затор происходил у каждой переправы.

160

Ложился спать весь полк, вставал всего лишь взвод.

Ней, потеряв войска, едва нашел исход

Из плена русского, отдав часы казаку.

Тревога что ни ночь: к ружью! на штурм! в атаку!

И призраки брались за ружья, и на них,

При криках коршунов, как стая птиц степных,