Полутораглазый стрелец - Лифшиц Бенедикт. Страница 40

Что добродетель им и равенства завет?

Ты лишь свободного сподобил человека

Нести в душе бессмертья свет.

190

ОГЮСТ БАРБЬЕ

184— 185. ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

1

Во дни, когда корабль столетний государства,

Не в силах одолеть слепых зыбей коварство,

Без мачт и парусов, во всю свою длину

В сплошных пробоинах, средь грозного простора,

Готовился пойти под шквалами террора

С новорожденною свободою ко дну,

Вся свора королей, с волн не спуская взгляда,

О том лишь думала, чтоб страшная громада,

Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их,

И, шумно радуясь возможности добычи,

Накинулась, в одном объединившись кличе,

На остов, гибнущий среди пучин морских.

Но, весь истерзанный неистовством стихии,

Свой корпус выпрямив и не склоняя выи,

Геройским пламенем ощерил он борта

И на расширенном уже явил плацдарме

Европе мощь своих четырнадцати армий,

Заставив хищников вернуться на места.

2

О год чудовищный, о девяносто третий

Величественный год! Сокройся в глубь столетий,

Кровавой славою увенчанная тень:

Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны,

И ты потехою почел бы наши войны,

Когда бы посмотрел на настоящий день.

Ах, твоего у нас священного нет жара,

Ни мужества в сердцах, ни силы для удара,

Ни дружбы пламенной к поверженным врагам,

А если мы порой и чувствуем желанье

Позлобствовать, у нас лишь на три дня дыханья

С грехом хватает пополам.

191

ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ

186. ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ,

КАНДИДАТУ В ДЕПУТАТЫ

ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА

Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру,

Поэт преследует высокую химеру,

От стогнов городских уходит в мир могил

И там, где акведук образовал аркаду,

В тумане звонкому внимает водопаду

Под сенью ястребиных крыл.

Увы, всю жизнь — одни озера, бездны, выси!

Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе,

Закутав тощий стан коричневым плащом,

И взором, лунною исполненным печалью,

Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью,

За реющим во мгле орлом!

Какое зрелище! Поэт-самоубийца

Пьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца,

Улыбкой смерть зовет к себе во цвете лет

И, в добровольное давно уйдя изгнанье,

Подобно Иову, лишь издает стенанья:

«Зачем явился я на свет?»

Как я жалел его! Тая в душе тревогу,

К его убежищу я все искал дорогу,

Желая разделить обол последний с ним,

Сказать ему: «Пойдем, на Ионийском склоне

Ты жажду утолишь божественных гармоний,

Ты будешь жить, как серафим».

Но вскоре все мое сочувствие иссякло:

Я увидал тебя в обличии Геракла;

Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса.

В толпе услышал я: «Он едет дипломатом

В Тоскану, но и там, на поприще проклятом,

Он явит миру чудеса».

192

Я понял: нет границ твоим духовным силам!

Ты арифметику сопряг с Езекиилом

И из Сиона в банк летишь, взметая прах.

Держатель векселей, заимодавец хмурый,

Умеет пожинать плоды литературы,

Оставив ястребов в горах.

На чернь презренную, мне ясно, лишь для вида

Обрушиваются твои псалмы Давида,

Что на веленевой бумаге тиснул ты:

Поэт и финансист, ты деньгам знаешь цену

И вексель предъявить просроченный Гослену

Нисходишь с горней высоты.

Чуть в академии освободилось кресло,

Иеремия наш, препоясавши чресла,

Спешит туда, свернув с пророческой стези,

Рукой архангела сгребает не впервые

Чины и ордена, сокровища земные,

Полуистлевшие в грязи.

Я слышал, будто бы, покинув край безбурный,

Ты счастья попытать решил теперь у урны.

Чело твое уже венчает сельдерей;

Ветхозаветную отбросив прочь кифару,

Ты процветание сулишь надолго Вару

Кандидатурою своей.

Приветствую, о брат, твою любовь к отчизне,

Но как поверю я, что ты далек от жизни?

Молчали мы, когда всеобщий наш кумир,

Библейским языком пять лет подряд глаголя,

Обменивал стихи на милости Витроля,

На шитый золотом мундир.

Когда же, ханжеских в награду песнопений,

У избирателей ты клянчишь бюллетени,

Мы говорим: «Постой, ты гордостью смущен!»

Кого влечет к себе публичная арена,

Тот должен изложить пред нами откровенно,

Что для свободы сделал он.

Но подвигам твоим подвесть мы можем сальдо:

Мы помним хорошо все гимны в честь Бональда,

193

Над реймским алтарем твой серафимский взлет,

Стихи, в которых ты, не без подобострастья,

Бурбонов изгнанных оплакивал несчастья

И к власти им сулил приход.

Но времена прошли возвышенных экстазов,

Сионских арф, псалмов, библейских пересказов:

Кого теперь пленить сумел бы пустозвон?

А впрочем, есть еще на свете Палестина:

Пожалуй, изберет в парламент Ламартина

Воспетый им Иерихон.

187. ШУАН

Он враг республики, сей ревностный католик:

В нем даже мысль о ней рождает приступ колик.

Его влечет к себе дней феодальных даль;

Он ждет, уйдя в нору, развязки авантюры,

Которую начнут Бурмоны да Лескюры,

Бернье, Стофле и Кадудаль.

Заочно осужден на днях судом присяжных,

От приговоров их уходит он бумажных

В Анжер иль Морбиган, в Шоле иль Бресюир;

К престолу Господа его глаза воздеты;

Кто богу молится и носит пистолеты,

Тот на земле уже не сир.

Невиннее его не сыщешь человека;

В нем непосредственность есть золотого века:

Он с четками в руках, в часы ночных забав,

Растливши девушку, шутя ее удавит;

На дыбе он хребты трехцветным мэрам правит,

Карая их за вольный нрав.

Он ночью, во главе отчаянной ватаги

Врываясь в погреба, презренной ищет влаги,

Всех вин кощунственных непримиримый враг.

Он твердо убежден, что доблесть лишь проявит,

Когда свое ружье на дилижанс направит

И кровью обагрит овраг.

194

Чтоб соблюсти отцов обычаи и веру,

Он прячется от всех, как дикий зверь в пещеру,

В глухое логово, и, между тем как там,

В родной часовенке, старинные напевы

Восходят в полумгле к подножью приснодевы,

Он зверем рыщет по горам.

В ночи республики ему как свет эдемский —

Не Карл Десятый ли и герцог Ангулемский

Да юной лилии благоуханный цвет?