Последняя Пасха - Бушков Александр Александрович. Страница 34
Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берег эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…
Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже…
– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.
Сунув пепельницу в карман, окрыленный, он стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили материальные раритеты и один из них оттягивает карман…
Смолин оказался на верхней лестничной площадке – какой-то нелепой конфигурации, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив и поналепили отдельных квартирок.
На площадке – три двери, обитые старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, в щель видно, что квартира нежилая. Центральная и вовсе распахнута настежь.
Из правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома – характерная форма, синяя эмаль…), как раз и доносились шлягеры Магомаева.
Впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.
Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся в полумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок рыже-бурый от ржавчины.
У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, в кончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вот чердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет не посещавшиеся людьми! Там могло и не оказаться ничего, кроме старых газет, стоптанных ботинок и поломанных стульев, но сплошь и рядом добросовестные искатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное или просто-напросто способное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине…
Дом практически брошен, если не считать квартиры, перед которой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, его не отпирали очень, очень давненько. Следует непременно этим озаботиться, но это чуть погодя…
Звонок рядом с дверью вообще-то имелся, но когда Смолин нажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единого звука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучал кулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-то было подложено, гасил любые звуки.
Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (красная стеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобие волосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверь поддалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливому человеку, крикнул:
– Хозяева, честной народ! Есть кто дома?
Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончилась кассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую, пошатываясь вышел человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах и вовсе уж замызганной синей футболке. Волосы с изрядной проседью всклокочены, бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта. Классический образ поверженного зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тоже любил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом, прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь.
Пресловутый Профессор – а кому ж еще тут быть? – разглядывал Смолина, скребя пузо под майкой. На вдрызг пьяного он, в общем, не походил – так, распохмелился легонечко…
– Добрый день, – вежливо, интеллигентно, как подобает человеку в берете и очках, сказал Смолин. – Виктор Никанорович, если не ошибаюсь?
Непроизвольно икнув, хозяин ответил:
– Воистину…
Только бы не сектант какой, тревожно подумал Смолин. В этом случае может, и договоришься, но мозги поломать придется, на ходу импровизировать.
– Я, собственно, из Шантарского музея…
– Сподобились, милостисдарь! – воскликнул хозяин, отвесив ему поясной поклон, причем его сильно качнуло, когда он выпрямлялся. – Отец вас ждал-ждал, не дождался…
– Да, я слышал, – сказал Смолин. – Печально, конечно… И положение у меня теперь непонятное. А впрочем… Меня послали в командировку с твердым указанием приобрести оставшиеся от вашего батюшки краеведческие материалы…
– Приобрести? – в глазах пьяницы загорелся самый неподдельный, живой интерес. – Никакой проблемы. Я, надобно вам знать, законный наследник, все, собственно, на меня давным-давно оформлено, движимое и недвижимое… Прошу!
Смолин вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь, огляделся. В крохотной прихожей никакого антиквариата пока что не наблюдалось.
– Ничего, если мы на кухне? – хозяин шустро кинулся в упомянутом направлении. – По старому обычаю российской интеллигенции да-с…
– Ради бога, – сказал Смолин.
Проворно выключив магнитофон – даже не кассетный, катушечный, – хозяин, потирая руки, присел к столу. Тут и выяснилась причина его интеллигентской любви к кухне: на столе стояла бутылка какой-то дешевой дряни цвета свеклы, причем дряни оставалось пальца на четыре, не больше, а другого сосуда не наблюдалось. Тут же стояла тарелка с простывшими пельменями, валялись две вилки.
Схватив бутылку, хозяин спохватился:
– Не угодно ли?
– Благодарствуйте, – сказал Смолин. – Раньше шести вечера не употребляю.
– Ну, была бы честь предложена… – вздохнув с несомненным облегчением, хозяин проворно переправил остатки неведомого эликсира в захватанный стакан (набралось чуть больше половины), осушил единым духом, ткнул вилкой в скукожившийся пельмень, но закусывать не стал, отложил вилку, выудил из пепельницы бычок подлиннее и чиркнул спичкой. Блаженно посидел пару секунд, зажмурясь, потом выдохнул:
– Благостно…
Пока что, несмотря на лексикон, Смолин в нем не усматривал ничего сектантского – обычный алкаш, в общении с коими давно накоплен богатейший опыт.
Хозяин внезапно открыл глаза, встрепенулся:
– Только должен предупредить сразу, как интеллигентный человек интеллигентного человека: не ждите, что продешевлю. Отец, царство ему небесное, был идеалистом и романтиком, а я, знаете ли, учен рынком, перестройкой, реформами и прочими ужасами… Десятка!
– Чего? – хладнокровно уточнил Смолин.
– Тысяч. Рублей.
– И за что же?
– За все, – сказал хозяин, широко разводя руками. – Цените мое великодушие. Платите десятку и забираете, что вам приглянется, хоть все… Оптом, так ска-ать.
– А что все? – уточнил Смолин все так же спокойно.
– А все, что есть: бумаги, фотографии, книги, вещички… Отец ерунды не держал, – он схватил ту вилку, что валялась на столе, сунул тыльной стороной Смолину под нос: – Вот, видите, в овальчике? Восемьдесят четвертая проба, дореволюционная… Или вам, музейщику, объяснять надо?
Смолин присмотрелся. Действительно, на тыльной стороне вилки просматривался крохотный овал с женской головкой и цифрами «84» – классическая проба, какую начали ставить с девятьсот восьмого года. А рядом с ней еще что-то красовалось, неразличимое из-за темного слоя патины, но достаточно интересное. Если только он правильно угадал… Игра, и точно, приобретала интерес.