Каинов мост - Галеев Руслан. Страница 60

— А ты знаешь, что Кофа был генетически предрасположенным самоубийцей? — спросил я.

— Нет. Хотя бы потому, что это невозможно…— почесывая козлиную бородку, ответил Фиксатый. — Идеальное оружие, мечтающие умереть, — это абсурд… Напротив, в программу нойзочеловека заложена необходимость выжить. Так что вас кто-то обманул. Хотя… Это был бы жуткий гибрид. Подумайте, у человека есть власть не только над звуком, но и над причинно-следственными связями… Однако уверяю вас, Душегуб, это невозможно. Поверьте мне. Я работал со звуком слишком долго, чтобы подобная информация просочилась мимо меня.

Гоша Фиксатый, как уже говорилось, зарабатывал на хлеб опасным промыслом — поставлял нойз. В основном в различного рода ночные клубы, где за основным нойзом, лупящим из динамиков по танцполу, легкая добавка нойза специфического была практически незаметна. Будучи профессионалом, Фиксатый добавлял на пограничные уровни слышимости необходимые ингредиенты, от которых слушатели в зависимости от требований клиента (хозяина заведения) испытывали различные желания — вновь и вновь возвращаться на танцпол, скупать мегалитры горячительных напитков, получать множественные оргазмы — или, напротив, становились крайне сосредоточенными… С помощью звука можно было сделать все что угодно, а Фиксатый мог делать почти все что угодно со звуком. Он был профессионалом с самой большой буквы. Однако Фиксатый уверовал в собственную недосягаемость и начал работать на частных заказчиков-нойзоманов, на чем в конечном счете и погорел… Один из частных потребителей услуг Фиксатого был найден мертвым с наушниками на голове. Любой наркотик опасен при передозировке, а у погибшего оказался, кроме того, перетянут у основания член. На Фиксатого вышли довольно быстро. При задержании напуганный до смерти поставщик звука оказал сопротивление, в результате чего три человека начисто лишились барабанных перепонок, а один — и тех зачатков рассудка, кои еще не атрофировались за счет профессиональной деятельности. Фиксатый даже умудрился уйти, но потом перепугался еще больше и добровольно сдался в ближайшее маркерное отделение ППС.

Про Самука я почти ничего не знал. Только то немногое, что рассказывали полушепотом остальные сокамерники. Будто бы однажды Самук возник в кабинете руководителя фирмы, которая специализировалась на реализации в Подмосковье пушнины, и перерезал тому горло специальным ножом для снятия оной пушнины с пушного зверя. За что и почему чукотский охотник освежевал теперь уже покойного бизнесмена — не знал никто, а сам Самук молчал, флегматично поглаживая квадратные усы. Лишь один раз, глядя на красный квадрат закатного окна, охотник пробормотал: «Собака умирать, лиса радоваться; лиса умирать — собака плевать хотел». Но имела эта фраза какое-то отношение к смерти бизнесмена или не имела, я так и не выяснил.

Ну, а что касается бывшего военного летчика Жоры Брахмана, то тут все было и проще и смешнее. Вина его состояла в том, что он пропил не до конца рассекреченный Су-34. Случилось это ровно за три дня до выхода Брахмана из запоя по поводу обнаружения как-то вечером прапорщика Бабаева среди изящно разведенных ног Жориной супруги, Елизаветы Павловны Брахман. Увидев данный натюрморт, Брахман почему-то не стал никого трогать, а ударился в недельный запой. За первые три дня Жора пропил зарплату и споил дежурную смену авиатехников. За вторые три дня Жора пропил вырученные с продажи стратегического бомбардировщика деньги, которые составляли сумму, равную только что пропитой зарплате.

— Не поверите, братцы, Су-34 за штуку баксов!!! Секретный стратегический бомбардировщик, последний в семействе Сухого, способный чуть ли не в вакууме летать, — за тридцать штук деревянных… Я бы и сам, мужики, не поверил… И главное, никак не могу вспомнить, кому я его продал?

Осознав на седьмой день (символично!), что теперь его скорее всего отдадут под трибунал и расстреляют, Жора Брахман сделал для себя неожиданный, но вполне логичный вывод: он решил, что теперь ему терять нечего. И угнал вертолет. Правда, ненадолго, через полчаса вернул и сдался в комендатуру. Предварительно отвязав ноги надолго потерявшего сознание прапорщика Бабаева от вертолетного шасси. Жену Брахман не тронул…

Три дня протомился военный летчик Жора Брахман в камере при военной комендатуре, плохо спал, мало ел и готовился, не дрогнув сердцем и ягодицами, взглянуть в глаза расстрельной команде. И ведь Брахмана действительно хотели расстрелять. Но случилось чудо. За день до того, как прапорщик Бабаев был обнаружен меж ног супруги Жоры Брахмана, министр обороны Российской Федерации Петр Иванович Сиолишвили подписал указ о сокращении летного состава ряда военно-воздушных эскадрилий Московского военного округа. В список сокращенных попал и Жора. Так что по сути в момент продажи самолета Брахман был уже гражданским лицом, а значит, судить его следовало по гражданским законам. Все это было очень запутано, и ни гражданские, ни военные чиновники толком не знали, стоит ли перетягивать одеяло на свою сторону или лучше отбросить его подальше. Ну, а пока суд да дело, Жору посадили в нашу камеру.

Так мы, собственно, и встретились: бывший военный летчик, чукотский охотник, музыкант-лузер, нойзовый барыга и генетически предрасположенный убийца.

А через день пришел генерал Фальстат.

Фальстат пришел рано утром. Настолько рано, что даже летнее солнце еще не выползло над многоэтажным горизонтом, просто кинуло полусонную горсть красного на однотипные коробки домов, как мы иногда кидаем будильнику: «Да-да, встаю уже, отвали…»

И все же в нашей камере никто не спал, да и вообще никто не спал в Гарибальдийке. Еще с вечера начали тревожно перестукиваться стены извечным межкамерным языком: как, что, почему? Никто ничего не знал. Разумеется. Лишь странный тягучий воздух, в Котором тяжело дышалось, и собаки вохровские, которые весь день то валялись в пыли, то принимались жалобно поскуливать. Но те испуганно молчали…

— Что?! Как?!! Почему?!!! — орал старший кинолог на младших кинологов.

— Никто ничего не знает, — отвечали младшие кинологи старшему кинологу.

И правда, никто ничего не знал. Самук весь день не слезал со шконки, перебирал в руке три костяных обломка, кидал их на полосатое синезеленое одеяло и изредка начинал что-то мычать. Гарри вдруг принялся наигрывать что-то джазово-кинематографическое, чем немало перепугал Фиксатого, очень чувствительного к звуку.

Ближе к ночи стало совсем невмоготу, и, перекинувшись парой слов, мы с Брахманом и Гарри совместно разобрали спинки шконок, выломали из них пруты и договорились спать по очереди. Но спать никто не лег.

И все же, несмотря на всеобщую готовность и ожидание беды, стало по-настоящему жутко, когда около часа ночи дежурные вохровцы стали разносить по камерам коробки сухпая. Серые картонные коробки с непонятными, размытыми штемпелями, углы продавлены, на боку некоторых сохранились неровно приклеенные этикетки, но буквы побледнели так, что не разобрать, и только ярко желтело гнойное пятно ровно посередине каждой этикетки — просвечивал клей, родной, канцелярский, заткнутый скрепкой…

— Это в честь чего же, позвольте узнать? — поинтересовался Гога Фиксатый.

— Это в честь праздника, — не поднимая от коробок глаз, ответил вохровец.

— Как праздника?

— Что за праздник?

— Почему праздник?

— Никто ничего не знает, — пожал плечами вохровец, — но велели сказать, что праздник. Значит, и есть праздник…

— В час ночи, — уточнил я, но вохровец только махнул рукой.

Есть никто не стал, не хотелось. Только Гарри вытащил из матраца сплющенную пустую консервную банку из-под горошка «Бондюэль». Долго ее выправлял, вставляя между движениями рук вспомогательное междометие «на». Потом тщательно отмерил из заварочной упаковки. А потом Самук вдруг свесился со шконки и сказал, удивив всех: