Щепки плахи, осколки секиры - Чадович Николай Трофимович. Страница 32

– А что, если бдолаха принять для профилактики? – предложила Верка, опередив Зяблика, у которого этот вопрос уже вертелся на языке.

– Думаю, пока не стоит, – Артем отрицательно покачал головой. – Ведь совершенно неизвестно, что именно нам угрожает. Подождем первых симптомов, если они появятся… Впрочем, все, возможно, еще и обойдется. Но надо быть настороже.

– Дядя Тема, как я теперь усну? – пожаловалась Лилечка. – Меня кошмары замучают. Не надо было такие страсти на сон грядущий рассказывать.

– Старый ворон даром не каркает, – развел руками Артем.

Зяблик, со своей стороны внес такое предложение:

– Левка, ты что, уже закимарил, сучий потрох? Слышишь, твоя подруга жалуется, что уснуть не может? Так ты ей для успокоения души соловьем спой или голубком поворкуй…

Своего сновидения Цыпф не помнил, но проснулся он в неурочный час и не по доброй воле – к яви его вернул внезапный приступ мучительного удушья. Память о Синьке успела так глубоко проникнуть в его натуру, что, открыв глаза, Левка несколько секунд с тупым удивлением созерцал развалины, окружавшие бивуак. Лишь вспомнив события предыдущего дня, казавшиеся ему сумбурными и туманными, как после хорошей пьянки, Левка окончательно проснулся и сел.

Несмотря на то что ко сну ватага отходила не в самом мирном расположении духа, дрыхли все сейчас, что называется, без задних ног. Если мысль о том, что голод не тетка, верна, то уж усталость точно не кума, которую можно запросто игнорировать.

Заслышав издаваемые Левкой шорохи и судорожные покашливания, чуткий Зяблик приоткрыл один глаз.

Глаз этот светился наподобие лампочки и был страшен своим багровым волчьим отливом. Цыпф, и без того ощущавший в горле что-то вроде комка пакли, утратил голос окончательно.

Некоторое время они молча пялились друг на друга, а затем Зяблик мрачно поинтересовался:

– Что вылупился, как капрал на рекрута? Сон, что ли, плохой приснился? Дай полтинник, поправлю дело.

– Ты… Это самое… – Цыпф с трудом подбирал слова, – буркалы свои поправь. А не то люди, как проснутся, до полусмерти напугаются.

– На себя лучше глянь, – отрезал Зяблик, а потом с оттенком презрения почему-то добавил: – Чип-поллино!

Ошеломленный Цыпф сначала потянулся к носу, но, вспомнив, что Буратино и Чиполлино совсем разные персонажи, машинально подергал свои давно немытые лохмы, черные и жесткие, как у терьера.

Волосы покидали голову Левки так легко, будто никогда ему и не принадлежали. Впрочем, похоже, так оно и было – по крайней мере, сам Левка не мог признать в этих мягких, действительно желтых, как луковая шелуха, прядях остатки своей буйной африканской шевелюры.

Тут уж и впрямь стало не до сна. Рискуя нарваться на крупные неприятности, Цыпф принялся будить Верку, владевшую карманным зеркальцем – одним из трех, имевшихся в ватаге. (Тревожить Смыкова, а тем более Лилечку он не рискнул – одна мысль о том, что будет, когда девушка проснется, ввергала Левку в тихий ужас.)

Верка долго брыкалась и отмахивалась, но потом все же открыла глаза – к счастью, по-прежнему голубые и ясные. Ахнула она не от страха, а скорее от жалости.

– Левушка, знаешь, на кого ты сейчас похож?

– Знаю, – вынужден был признаться тот. – На Чиполлино. Мне уже говорили.

– На какого еще Чиполлино! Ты на героя гражданской войны Котовского похож. Фильм про него был с Мордвиновым и Марецкой в главных ролях. Только зачем ты волосы покрасил?

– Если бы я сам… – вздохнул Левка. – Ты на Зяблика полюбуйся. Уж теперь-то его звериная натура стала ясна окончательно.

Зяблик, уже примерно догадавшийся, какая именно метаморфоза случилась с ним, выкатил на Верку свои жуткие очи да вдобавок еще и зубами щелкнул. Однако к Верке успело вернуться ее обычное хладнокровие.

– Замечательно, – сказала она. – На крупного хищника ты пока, конечно, не тянешь, но на мартовского кота очень похож… А как горят, как горят! – ухватив Зяблика за нос, она бесцеремонно покрутила его головой. – Теперь, если кому-нибудь в темное место по нужде понадобится, без свечки можно.

– Вера Ивановна, вы мне зеркальце на минутку не одолжите, – попросил Цыпф, снимая с черепа очередной клок волос.

– Сейчас, зайчик. – Она передернула плечами так, как будто какое-то неудобство за шиворотом испытывала. – Что-то у меня загривок свербит… Посмотрите, а?

– Что там у тебя может свербеть… – Зяблик был серьезен, как никогда. – Щетина, наверное, растет. А может, панцирь черепаший… Не нам же одним страдать…

Заранее готовясь к дурным новостям, Верка задрала свои многочисленные рубахи, которые носила по принципу «чем ближе к телу, тем выше качество» – начиная от линялого хэбэ и кончая тончайшим шелком. Взорам мужчин открылась ее хрупкая спина, в верхней части почти сплошь покрытая четким убористым текстом.

Цыпф осторожно потрогал буковки пальцем – это были не чернила и даже не типографская краска, а нечто основательное, типа родимых пятен – и принялся читать вслух:

– «Снова пьют здесь, дерутся и плачут… под гармошки желтую грусть». Не знал, Вера Ивановна, что вы так Есениным увлекаетесь. Даже сквозь кожу стихи проступили… Только, правда, в зеркальном изображении… Справа налево.

Верка живо поправила свой наряд, а после этого вытряхнула на землю содержимое дорожного мешка. Сверху оказалась затрепанная книжка без обложки и титульного листа.

– Вот она, проклятая! – Верка схватила книжку так, словно это было какое-то зловредное существо. – Избранное! Том второй! От самой Отчины с собой таскаю! Почитать хотела на досуге! Вот и дочиталась! Господи, за что такое наказание!

– Не переживай, – стал успокаивать ее Зяблик. – Считай, что с Есениным тебе еще повезло. Поэт душевный. А то сунула бы в мешок справочник по гинекологии и имела бы сейчас на горбу схему женских внутренних и наружных половых органов.

– Прикуси язык, охломон! – прикрикнула на него Верка. – Если бы ты знал, как чешется! Будто бы крапивой меня отхлестали! Просто мочи нет!

– Давай тогда почешу, – милостиво согласился Зяблик. – Заголяйся.

Очень скоро выяснилось, что согласные буквы чешутся сильнее, чем гласные, а от знаков препинания вообще спасу нет – зудят, как укусы слепней.

Пока Зяблик и Верка были поглощены этим занятием, со стороны сильно смахивающим на какую-то редкую форму садомазохизма, Цыпф отыскал в куче барахла вожделенное зеркальце и принялся обирать с головы последние остатки волос, которые уже никак не могли украсить его. Вид при этом он имел, естественно, скорбный.

Всем троим, конечно, хватало собственного горя, но пробуждение остальных членов ватаги ожидалось с нетерпеливым любопытством. К Лилечке или к тому же Артему никто ревнивых чувств, в общем-то, не испытывал, но если бы неведомое бедствие обошло стороной Смыкова, это бы сильно задело и Зяблика, и Верку, да, пожалуй что, и Цыпфа. Как известно, разделенная беда очень сближает людей, а личные неприятности на фоне чужих удач весьма портят отношения.

Когда ждать стало невмоготу, Верка, стоявшая на коленках и руки имевшая свободными, сунула Смыкову в ноздрю былинку какого-то терпко пахнущего растения. Вырванный целой серией громогласных чиханий из объятий Морфея, Смыков сразу заприметил все: и волчий взгляд Зяблика, и голый череп Цыпфа, и спину Верки, не то татуированную, не то покрытую цианозной сыпью.

Удрученно покачав головой, Смыков заговорил. Речь его была благозвучна, цветаста, витиевата, богато сдобрена аллитерациями и парцелляциями [3], но абсолютно непонятна присутствующим. Как ни вслушивались обалдевшие члены ватаги в эти перлы риторического искусства, но так и не смогли уловить хотя бы одного знакомого слова. В тупике оказался даже Цыпф, умевший одинаково хорошо объясняться как с кастильцами, так и с арапами.

К сожалению, это был не единственный сюрприз, заготовленный Смыковым для друзей. Непонятно каким образом овладев чужой речью, он совершенно разучился понимать родной русский язык. Даже мат не доходил до его сознания.