Семейное дело - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 33

Близнецы к вывеске не присматривались: она им наскучила сто дремучих лет тому назад, хотя они и признавали, что сделано профессионально. А чего еще ожидать, если они сами принимали участие в оформлении клуба! Тотчас за рассохшейся подъездной дверью косые бетонные ступеньки вели в полуподвал. Детина с короткой стрижкой, облаченный, по случаю хорошей погоды, в обрезанные джинсы и футболку, рельефно обрисовывавшую его надутые, как покрышки, мускулы, заступил было ход, но, узнав завсегдатаев, отступил в сторону и даже изобразил нечто вроде полупоклона. Галантность была ему к лицу, как чугунной гире — шелковый бантик.

— Салют, амиго, — бросил ему Ростислав, в то время как Кирилл уже проходил дальше — туда, откуда неслись объединенные звуки трубы и синтезатора: репетировала пока не пробившаяся, но приобретающая известность в узких кругах группа «1942». В освещенный косо поставленным прожектором кирпичный угол, где шла репетиция, близнецы не пошли, а поздоровались за руку со своим ровесником, который, увидев их издалека, поспешил навстречу, вытирая на ходу краску с пальцев о рабочий фартук.

Парень был основательный, крепкого сложения, но без чрезмерной накачанности. Загар, который каким-то чудом успел прицепиться к его коже в начале весны, наводил на мысль о не московском происхождении. В действительности, если чузежемное происхождение имело место, его можно было назвать скорее северным, чем южным: мать Эдгара Лесникова переехала в Москву из Риги. Наделенный от природы разнообразными способностями, Эдгар успевал и отлично учиться на филфаке МГУ, и принимать участие в выпуске разнообразнейших альманахов с тиражом не выше 200 экземпляров, и возглавлять группу «Графферы Пикассо». Группу, которая ставила перед собой цели не только эстетические, но и политические.

— Как вы думаете, — задавал он новичкам вопрос, — почему граффити с самого начала поселилось в метро? В чем причина того, что мирного обывателя сильнее всего возмущает чей-то тэг, если он красуется не на стене соседнего дома, а на вагоне? Дело в том, что, согласно данным психологов, метро для современного горожанина — зона повышенной тревожности. К нему стягиваются всевозможные реальные и выдуманные страхи. Значительный процент людей вообще не может пользоваться метро: начинается сердцебиение, выступает холодный пот — иногда доходит до обморока! Таким образом, в подземном транспорте человек наиболее уязвим. От него остается, можно сказать, голое подсознание. Я думаю, не нужно объяснять, что подсознание — самая благоприятная почва для воздействия искусства. И не только искусства! Всякая реклама, всякий лозунг действуют на сознание настолько, насколько они проникли в подсознание. Когда обыватель возмущается граффити в метро, он возмущается тем, что создатель этого граффити сию секунду без отмычки влез в его сокровенную «темную комнату». И правильно сделал! И влезали, и будем влезать! Если новый мировой порядок в лице российской «веймарской республики» пропагандирует рекламами свой образ жизни, мораль которого заключается в слове «покупай», мы должны внедрять в массовое сознание свое слово — «восстань»! Или если это так сразу не получается, то, по крайней мере, сеять беспокойство. Смысл значительной части зримых посланий райтеров не доходит до населения впрямую, но граффити вселяют смутную тревогу, заставляют почувствовать, что не все в этом мире так благополучно, как нам внушают. Под тонким глянцевым слоем, который создают теленовости, реклама, газеты и журналы, скрывается черная бездна, похожая на тоннель метро, проносящийся за окнами освещенного поезда… и вселяющая страх!

Конечно, сегодня Эдгар был далек от того, чтобы сотрясать воздух широкомасштабными идеологическими заявлениями. Близнецы в его политико-психологических «телегах» не нуждались — они-то были проверенными товарищами, сами с усами, кому угодно что угодно объяснят. Объяснять, правда, можно было тоже только единомышленникам, пусть не слишком опытным — группа соблюдала конспирацию, насколько это было возможно в их сумбурной среде.

— Почему вас долго не видно было? — после рукопожатия спросил Эдгар Лесников, обводя лица братьев Скворцовых пристальным взглядом живых темно-карих глаз с изогнутыми ресницами.

— У нас отец умер, — ответил Кирилл.

— Мои соболезнования, — бегло произнес Эдгар, хотя и по его тону, и по лицу не было заметно, что он на самом деле соболезнует. — Жаль, что он отошел от граффити… Был гениальный райтер!

Близнецы наклонили головы, признавая справедливость этой посмертной оценки.

— Печально, что он предпочел граффити зарабатывание денег, — гнул свое Эдгар. — По-моему, это значит умереть раньше смерти. Если райтер ударился в дизайн, с ним, считай, покончено: совмещать эти два занятия не удается никому. Хотя сейчас это модно, и я понимаю, не всем удается пройти свой путь до конца, не сворачивая…

— Это был наш отец! — повысил голос Ростислав. — Когда бы он ни умер… то есть… нам жалко, что он умер, а не то, что он бросил граффити!

У Ростика по-мальчишески раскраснелись щеки. Покраснел и Кирилл, точно у близнецов было одно кровообращение на двоих. Сами не ожидали от себя такой бурной реакции.

— Ну ладно, ладно! — примирительно махнул рукой Эдгар. — Если я сказал бестактность, простите меня. Думаешь, что с единомышленниками можешь говорить откровенно, а оказывается, что нет… Нет, в самом деле, хватит обиду зажимать! Вы прекрасно знаете, какой я грубиян!

Близнецам, как и другим «Графферам Пикассо», было отлично известно, что Эдгар выкладывает в лицо все, что думает, не переживая из-за того, что его прямота может кому-то не понравиться. Это было в порядке вещей, и не из-за этого их сейчас внезапно пронял стыд.

Им вдруг представилось — обоим сразу, как часто одному передавались мысли другого, или как если бы оба они пользовались одним мозгом, — что отец, пользуясь свойственной покойникам легкостью проникновения всюду, куда они только пожелают, стоит посреди зала клуба «Канопус», на полпути между барной стойкой и синтезатором, и осуждающе смотрит на детей, которые позволяют в своем присутствии ругать своего мертвого папку. «Что ж вы меня предали?» — звучал им голос из ниоткуда. Будь отец жив, близнецы нашли бы слова (что препятствовало найти их раньше?), чтобы объяснить свои политические увлечения; может быть, ему понравилось бы, что в группе «Графферы Пикассо» сыновей считают такими же талантливыми, как его — во времена его молодости на брейкерских фестивалях… Но смерть отца делала диалог невозможным, а приговор — окончательным.