Виктор Васнецов - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 1
Владислав Бахревский
Виктор Васнецов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
РЯБОВО
Сидя на печи – и видно, и слышно, и ничего-то не боязно: ни зимы, ни человека пришлого.
В доме нынче странники. Их четверо. Стряпуха поставила перед ними каравай хлеба да горшок со щами.
Звезды на щах частые, и все золотые. Один из едоков, совсем уж дедушка, вытянул из-под онучей деревянную ложку, отер ладонью, обдул, сунул в горшок.
– Стоит ложка! Добрый дом! Пошли бог хозяину и хозяйке здоровья да прибыли.
Странники крестятся на икону, хлебают, покряхтывая, посапывая, – намерзлись.
– Горячи щи-то! С мясцом. Люблю мясцо.
– Сытно, да грешно.
– Зато в брюхе не урчит. Пустыми щами хоть по горло залейся, жижа вся – в пот, и уж через час кишка кишке песни нудит.
Странник со своей ложкой веселыми глазами постреливает на печь.
– Айда, ребятишки, с нами хлебать! Воробьиным хлебцем побалую.
– Воробьиным?! – Тонкое личико мальчика светлеет, но в глазах строгость и укор – дедушка пошутил?
– Гляди! – Веселый странник достает из котомки каравай величиной с детскую ладошку. – Вчера весь день шли не евши. Загоревали. Тут воробей пролетал, да и пожаловал нас воробьиным своим подаянием.
Второй раз упрашивать не надо.
Старшему мальчику лет семь, младшему и трех, наверное, нет. Старший делит воробьиный хлеб на четыре части.
– А это кому? – спрашивает странник.
– Папеньке и маменьке.
– Вот оно как! В добром доме и детки добрые. Входит стряпуха с горшком каши на рогаче.
– А вы уж тут как тут!
Старший мальчик вдруг страшно краснеет, разламывает свой кусочек хлеба надвое.
– Это воробьи странникам послали! Стряпуха берет хлеб, серьезно съедает.
– Скусно!
– Скусно! – кивают белыми головами братья, и оба как два солнышка, большое и маленькое.
– Как зовут-то их? – спрашивает стряпуху старик.
– Витюша и Петяша.
За окнами синё. Значит, странники останутся ночевать. В глазах старшего, Витюши, и радость, и беспокойство.
…На улице скрипит снег, шлепает веник по валенкам. В клубах морозного пара входят раскрасневшиеся батюшка Михаил Васильевич и матушка Аполлинария Ивановна.
– Как на облаке! – срывается с губ Витюши.
– Как… как на обла-на-оке! – подхватывает маленький, смеша взрослых.
– Рано нынче зима! – Михаил Васильевич снимает шубу и шапку.
– Ахти крепкая! – вздыхают странники. – Уж мы-то ее на себе вот как чуем!
– Далеко ли идете?
– В Кайские леса, к подвижникам.
– Глухое место.
– В глухих только и спасаться.
Витюша стоит напряженный, глаза то вскинет на отца, то опустит.
– Оставайся с гостями! – разрешает Михаил Васильевич.
У мальчика от радости даже уши вспыхивают.
– Нас странники хлебушком воробьиным угостили. Вот! И тебе, и маме.
– Спасибо, дети! – Аполлинария Ивановна отведывает хлеба и забирает Петяшу на руки. – Спокойной нам ночи, добрые люди! Отдыхайте с дороги.
Стряпуха стелит на полу старые тулупы, а маленький хозяин уже на печи.
Лучина в светце догорает. В поддон с водою падают и шипят последние угольки.
Странники ложатся на тулупы, а веселый и самый старший лезет на печь.
– Какой завтра день-то? – спрашивают с пола.
– Святого пророка Ахии и блаженного Иоанна Власатого. Оба великие господни старатели. Много им бог открыл.
– Я про такого пророка и не слыхивал, – признается один из странников.
– А вам бог много открывает? – тихонько спрашивает Витюша.
– Премудростей господних изведать не сподобились, – вздыхает старик. – А белый свет все же видывали… Ну, про что тебе рассказать, голубчик?
– Про море.
– Ишь ты! Живешь средь лесов, а мечтаешь о море. Видно, душа у тебя, как у птицы.
Старик умолкает, не зная, видно, с чего начать, а кто-то из его товарищей бурчит:
– Ничего в нем в этом море нет. Вода и вода. Был я на Черном, был и на Белом – вода и вода.
– Не-ет! – Старик улыбается во тьме. – Скажешь тоже – вода и вода. Идет корабль по синему, как по небу. А бывает, и не углядишь, где небо, где море. Сольются стихии – и такой восторг, словно птица Сирин пролетела над головой.
– А кто это, птица Сирин? – замирая сердцем, спрашивает мальчик.
– Птица, зовомая Сирин, пребывает в Едемском раю. Ее пение обещает праведникам вечную радость. Живущие же во плоти гласа птицы Сирии не слышат, ну а кто услышит, тотчас забудет себя и пред богом предстанет. А еще есть птица Алконост. Эта обитает на реке Ефрате возле райских кущ. Когда сия птица пение испускает, то уж себя не помнит, а кто вблизи ее будет, тот разумом не устоит, ибо Алконост считывает письмена, какие у бога запечатлены на свитке судеб.
– Зима-то коли такая жестокосердная постоит с неделю, – переводит разговор на житейское один из странников, – то, пожалуй, до озимых достанет. Снег неглубок, а у мороза когти, как у медведя.
– Бог не попустит! – вздыхает кто-то из лежащих на полу. – Война ли, мороз, город строят али ломают, праздник ли у царя, поминки ли, а в ответе все крестьянин. Ему для такой жизни шею бы надо иметь бычью.
– Или как у исправника! Старик смеется.
– У иных крестьян шеи тоже подходящие. Прошлым летом в Порецк я забрел. Вот, доложу вам, живут. У каждого пятистенок.
– Чего они сеют-то в землю, уж не серебро ли?
– Сеют лук, а кормятся – подаянием. Все, как один, побирушки!
– А куда барин смотрит?
– Барину деньги подавай, а как добыты, он и знать не хочет.
– Не исхитришься – не проживешь.
– А я вот прожил! – ерепенится старик. – Всю жизнь без хитрости прожил – и душе моей спокойно. И ничего-то я не желаю.
– Желаешь!
– Это чего же?
– Ковер-самолет.
– Верно! – Старик даже причмокивает. – Эх, ребятушки! Вы только помаракуйте мозгами-то!.. Летишь! В небе, тихо, и на земле тихо. Леса, реки, туманы белые. А потом глядь, город с башнями, с куполами…
Солнце на замороженном окне как жар-птица. В людской никого! Ушли!
Ноги в валенки, шубу на плечи. Шуба до самой земли. За старшим братом Николаем матушка дала донашивать. А шапка своя и рукавички свои.
Огромные деревья за усадьбой в кипени инея. Солнце щекастое, малиновое. Снега то полыхают, то меркнут. В небе, движимое воздухом, колышется колючее морозное облако. Мальчик бежит по дороге, но околица уже за третьим домом.
Пусто на дороге.
Дорога припорошена мелким сеном, копну спозаранок провезли. Не видно следов!
Мальчик оглядывает поляну у подножья черных высоченных лип. Вот отсюда они и улетели на ковре-самолете, коли следов-то нет!
В доме переполох: значит, будут гости! Мама со стряпухой хлопочут у печи, пахнет пирогами. Детям дают по пирожку, по кружке молока и выставляют с кухни.
Младший куксится, а старшему – свобода!
Его санки самые быстрые в Рябове, со стальными полосками па полозах. Мчат они седока преданно. Все скорей, скорей! Жуть и веселие в сердце! Веселие и жуть!
По накатанной дорого с горы, с «прыжка», на запруду и по льду.
Снизу запорошенное снегом село, как на рождественской картинке.
Церковь – как наседка, а дома, как цыплята. Дом отца дьякона, дом псаломщика, дом пономаря, избушка церковного сторожа. Их дом. Он самый большой здесь. Батюшка Михаил Васильевич – не дьякон и не пономарь – священник.
Мужики и бабы за глаза о батюшке дурного не говорят. Батюшка за всех обиженных ходатай.
…Солнце, поднявшись над деревьями, слепит глаза. На снег тоже не посмотри – огнем горит! И в сердце зайчиком радость – не жалко солнцу солнца для их Рябова! Вон его сколько!
И тотчас на радость набегает, притемняя, тревога.
Как же это солнце находит Рябово? На такой-то огромной земле?! Отчего солнце знает его, Витю Васнецова, а царь не знает? Отчего солнца хватает всем, и куполам на церкви, и лесу, и самой малой снежинке?