Виктор Васнецов - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 7

Весна!

И замер. Для него весна, для всех людей, для всего живого – весна. А матушка этой весны уж не увидит.

Матушка умерла в марте. Не дожила до травы, до цветов. И очень это было горько, что не дожила до настоящей-то весны, до птичьей, до радости. Коли дожила, может, и не ушла бы…

Шел скорее и скорее, чтоб возле братьев быть, чтоб не думать. У самого дома вдруг вспомнил, как матушка говорила им, малым:

– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно. Надо сказать об этой пословице господину Трапицыну. Можно Рябово нарисовать, церковь, богомольцев.

И расплакался. Свернул в переулок, во тьму, чтоб в себя прийти.

…Дверь им отворили не сразу, но сразу и обрадовались, и распекли.

– Трапицын! – восклицала молодая женщина, сидя за столом и от возмущения не поднимая на вошедших глаз. – Трапицын! Как можно? Вы опоздали на два часа.

– Это не я, это Васнецов виноват! – нежданно отговорился Трапицын. – Доказывал, что его клерикальная поговорка народная и не испортит моего сборника. А чтобы вконец меня сразить, он принялся рисовать и нарисовал картину к своей поговорке. Ничего не скажешь, рисунок вышел трогательный.

– Что же это за поговорка? – Женщина подняла наконец глаза, и Васнецов обмер: она посмотрела на него и от него ждала ответа.

– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно, – тихо, но внятно сказал Васнецов.

– И что же вы нарисовали?

– Церковь, деревню, богомольцев.

– Вы семинарист, что ли?

– Семинарист.

– Значит, вы воруете?

Женщина была совсем молодая и очень уж красивая.

Красота повергала его в смущение, требовала немоты, и он бы молчал, но она желала его ответов.

– Я верую, – сказал он, вздохнув.

– Пропала твоя вера, семинарист! – засмеялся некто кудлатый, вольный и наверняка чахоточный.

– Нет, – сказал он, – не пропала. Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду теперь.

– Вот ты сам и скажи, дурное это или не очень дурное. – И кудлатый, откидывая голову назад, прочитал стихи.

Прочитал и вытаращил на семинариста зеленые кошачьи глаза.

– Это не дурное, – сказал Васнецов, – это запрещенное.

Все рассмеялись, и звонче других женщина. Она легко поднялась из-за стола, подошла к Васнецову, подала ему руку.

– Меня зовут Мария Егоровна Селенкина.

– Виктор Михайлович Васнецов, – ответил он, беря ее руку в свою и тотчас смешавшись: видимо, поцеловать надо было руку-то.

– Пожалуйста, проходите, – сказала Мария Егоровна, впрочем, тотчас обращая сердитые глаза на Трапицына. – И все-таки вам должно быть совестно. Я сегодня читала свою повесть. Ту самую, что собирается напечатать журнал «Женский вестник».

– Виновны! Тысячи раз виновны! – поднял руки Трапицын. – Но теперь мы – лучшие слушатели.

– Сегодня собирались читать девятую статью «Очерков гоголевского периода», но уже все устали, и решено ограничиться вступлением и страницами о славянофилах.

Вступление Мария Егоровна читала сама. Ее голос зазвенел, заблистали глаза, когда она произносила:

«Люди живого, настоящего, выступайте же вперед бодрее, решительнее, сильнее!»

Тут чтение, едва начавшись, прервалось, потому что всем хотелось поговорить. И все стали говорить, один другого умней, бесстрашней и, главное – складно.

Кудлатый вновь принялся читать стихи, а все должны были угадать автора.

Угадали: Михайлов. Все, да не все. Васнецов о Михайлове только слышал, от того же Красовского.

Стихи, так стихи. Стали декламировать по кругу. Васнецов слушал с удовольствием, стихи забористые, хлесткие.

Эти стихи Курочкина не без иронии преподнес собравшимся ехидный Трапицын.

Сатирик из «Вятских губернских ведомостей», выразительно поглядывая на семинариста, прочитал из Огарева:

Васнецов вспыхнул, но сказать было нечего. И он сидел, сжимая руки.

– Ваша очередь, – обратилась к нему Мария Егоровна и дружески положила свою руку на его плечо.

Минуту назад Васнецов судорожно перерывал свою память и ничего, кроме Пушкина, вспомнить не мог. И тут осенило: вспомнилось, как дедушка Кибардин однажды прочитал отцу:

Мария Егоровна посмотрела ему в глаза и сказала, улыбаясь:

– А вы, оказывается, совершенно наш.

– Васнецов! – воскликнул Трапицын. – Нарисуй портрет Марии Егоровны. Это ведь грех – не запечатлеть такую красоту!

– Перестаньте, Трапицын! Вы только смущаете милого, скромного человека.

– Человеком он может быть и милым, и скромным, и даже немым, как рыба, но коль он художник, так сам должен просить вас об одолжении позировать ему.

– Я не откажу и даже сама попрошу написать портрет с меня, если Виктор Михайлович не против?

– Я… не знаю, – снова запылал Васнецов. – Это очень непросто. Вернее, это возможно, но скоро никак нельзя. Вы – сложная.

– Да чем же, господи?

– Тем, что красавица! – ввернул словцо Трапицын.

– Нет! Нет! – запротестовал Васнецов. – То есть и это, конечно. Но в лице у Марии Егоровны столько перемен в минуту. Она давеча, когда о попах читали, даже совершенно некрасивая была. От сердитости, а потом, в одно и то же мгновение, гневалась на чтеца и была согласна с ним, меня жалела, что-то наперед решала и решила… Ужасно сложно написать такое лицо.

– А вы рискните! – сказала Мария Егоровна.

– Я бы, может, и рискнул, но ваше лицо прежде чем рисовать, надо знать. Надо много смотреть на него.

Он опять всех насмешил, но Мария Егоровна строго поглядела на своих друзей и сказала:

– А вы бывайте у меня. Они все ходят, смотрят. И вы приходите. И даже тогда, когда их не будет.

– Мне очень даже хочется посмотреть на вас, когда вы будете одни! – сказано было так искренне и простодушно, что съязвить даже у Трапицына язык не повернулся.

Портрет Марии Егоровны Виктор Михайлович написал.

К сожалению, Селенкина – страница в биографии Васнецова если не совсем белая, то все-таки очень скупая, хотя краеведы настойчиво утверждают, что Мария Егоровна – это первая большая любовь Виктора Михайловича. Может, так оно и было, но гадать не станем.

Портрет Селенкиной датируется 1868 годом. Известно, писательница печаталась в разных журналах, и в таком солидном, как «Вестник Европы». В литературной судьбе Марии Егоровны принял участие В. Г. Короленко. Это было уже в восьмидесятых годах, но в ее жизни есть горькая строка, которая, видимо, отразилась, и весьма существенно, на судьбе Васнецова.