Свадебный рэп - Смоктий Виктор. Страница 26

Рокировка в короткую сторону

Валентин с большим букетом цветов, бережно поддерживаемый приятелем, пытался открыть дверь своей квартиры. Хихикая и отталкивая друг друга, они наконец открыли ее и ввалились в прихожую.

В комнате горел свет. Перед работающим телевизором кто-то сидел в кресле. В его руке дымилась сигарета.

Педерсен и его притихший приятель осторожно обогнули кресло и взглянули на сидящего. Это был Фаренгейт. Левый лацкан пиджака гостя был аккуратно проколот стилетом, и Вася выглядел мертвым.

Педерсен застонал и упал в обморок, а его приятель, тихо заскулив, в ужасе выбежал из квартиры.

Из полутьмы коридора, ведущего в глубь квартиры, вышел Чехов. Он достал небольшой флакон и, открыв его, дал понюхать Педерсену. Тот открыл глаза. Чехов помог ему встать и повел из квартиры.

Проходя миом кресла, Валентин в ужасе отшатнулся от трупа Фаренгейта.

В дверях Чехов обернулся и оглядел комнату, проверяя, все ли он оставляет так, как надо.

В руке Фаренгейта продолжала дымиться сигарета.

Хлопнула входная дверь.

Сигарета продолжала дымиться. Наконец огонек добежал до пальцев трупа. Рука трупа дернулась, и мертвец отчетливо произнес: «О! Блин! Сигарету не мог забрать, садюга».

Сигарета выпала из руки на ковер, и тот начал тлеть. Фаренгейт вскочил с кресла и побежал на кухню в поисках какой-нибудь емкости для воды. К счастью, он нашел там шесть двухлитровых бутылей со «Швепсом». Вася быстро открыл одну из них, плеснул на ковер и тут же пожалел об этом. «Швепс» издавал запах бензина, тлеющий кусочек ковра вспыхнул, и огонь тут же перекинулся на скатерть и шторы.

Сообщение о смерти Педерсена

За традиционным утренним кофе Леня листал толстую утреннюю газету и вдруг среди фотографий застреленных и зарезанных за ночь проституток увидел знакомую физиономию Валентина Педерсена.

– Ты только посмотри, что делается! – Леня стал читать газетное сообщение: – Вчера в собственной квартире был застрелен и сожжен секретарь фонда Гогенройтера Валентин Педерсен. Убийство вряд ли можно назвать загадочным, поскольку господин Педерсен был известен в обществе своими экстравагантными сексуальными привязанностями. Полиция получила видеокассету, где во всех подробностях показано это убийство, носящее явно ритуальный характер.

– Да что ты говоришь? – удивился Саша, намазывая тост мягким сыром. – Ну-ка, дай-ка газету.

Леня отдал газету человеку в клубном пиджаке с забинтованной правой кистью, и тот отнес ее Саше на другой конец гигантского стола.

– А-я-яй! Говорил же я ему, – сокрушался Саша, разглядывая фото в газете. – Говорил же я ему: Валя, не снимай мужиков на улице. Ты плохо кончишь. Вот так сдохнешь как собака где-нибудь. Да, Вася? – неожиданно обратился Саша к стоящему за его спиной человеку.

– Да ну вас, – отмахнулся Вася-Фаренгейт и мелко перекрестился забинтованной рукой.

В комнату стремительно вошел хмурый Достоевский.

– Александр Сергеевич! – обрадовался Фаренгейт.

– Ну что, придурок, олух царя небесного! Простого дела нельзя поручить. Скажи спасибо, что сам жив остался, а не подложили тебя вместо Педерсена. И чего дурака пожалели? Ты хоть видел, кто это сделал?

– Ну да. Так на квартире Педерсена еще один ждал, до меня пришел. А чего нам делить – цель-то общая.

– Пили? – деловито спросил Достоевский.

– Немного. За общие цели.

– Как же ты с ним разговаривал?

– А он по-русски, как я, говорит.

– Ну ладно, Педерсена нет, а это главное. Считай, что второй раз родился, но третьего не будет, если так же работать будешь, уголовная морда. Ладно, выйди, нам поговорить надо.

– Готов искупить вину кровью, – торжественно произнес Вася и обиженно засопел.

– Погоди, еще будет случай. – Достоевский махнул рукой и, когда Фаренгейт вышел, сказал: – Есть к вам, ребята, одна просьба.

– Чья? – спросил Леня.

– Родины, – торжественно произнес генерал. – Родина стонет под игом зарубежных кредитов. Вот если бы вы выкупили их, то...

– Но ведь на это сумасшедшие деньги нужны, – сказал Леня, – у нас таких денег нет.

– Во-первых, деньги у вас есть, – возразил Достоевский, – а во-вторых, надо не так уж и много. Никто ведь всерьез не верит, что мы их отдадим, и долги сейчас можно скупить за половину, а то и за четверть номинала. – Это было произнесено с такой внутренней верой, что, казалось, окажись у Александра Сергеевича сейчас с собой несколько десятков миллиардов долларов, выложил бы за долги России не задумываясь.

– А что нам с ними делать? – спросил Саша.

– То-то и оно, – загадочно сказал Достоевский. – Весь мир зиждется на корысти и обмане, а вы продемонстрируете новый, духовный подход к экономике. Выкупите, например, эти долги и... – Александр Сергеевич замолчал, подбирая слова, которые дошли бы до самого сердца Саши и Лени.

Друзья переглянулись.

– И что? – настороженно спросил Леня.

– И не предъявите их России, ну, хотя бы лет, скажем, пять – семь, чтобы страна задышала, средний бизнес закрутился, бюджетники бы одежду себе могли купить, а не только еду. – Кадык Александра Сергеевича задрожал, но генерал подавил волнение и глубоко вздохнул, прогоняя подступившие слезы.

Друзьям стало неловко от своей черствости и скаредности.

– Но ведь мы тогда заморозим огромные средства, которые должны быть направлены на развитие гейской цивилизации. Это наш долг перед покойным Гугенройтером, – очень осторожно, стараясь не обидеть Достоевского, заметил Леня.

– Мы понимаем ваше положение, – согласился Александр Сергеевич, – и готовы всячески поддержать любые ваши начинания по развитию этой цивилизации. Мы, например, будем содействовать вашей инициативе внесения в олимпийскую программу некоторых видов спорта, отсутствие которых можно рассматривать как ущемление прав сексуальных меньшинств.

– Какой еще инициативы? – спросил Саша. – Что вы имеете в виду, Александр Сергеевич?

– Инициативы фонда Гугенройтера, которая пока тонет в бюрократическом болоте олимпийского комитета. Это насчет включения в олимпийскую программу мужской художественной гимнастики, парных мужских танцев на льду и еще кое-чего по мелочи. Естественно, у большей части руководителей олимпийского движения это вызовет протест, ну так мы их и натянем, – генерал двинул руками, словно натягивал вожжи, – за ущемление прав сексуальных меньшинств. И вашу задницу поможем прикрыть. Сделаем олимпиаду голубой! – провозгласил Достоевский и выпил неизвестно откуда взявшийся у него в руках стакан.

И через несколько секунд, заев водку маслиной, Достоевский исчез, мгновенно испарившись.

– Никак не привыкну к его манере появляться и исчезать, – сказал Леня.

Над столом повисла пауза.

Взгляд Лени столкнулся со взглядом старика на большой фотографии. После длительной паузы Леня сказал, как бы подводя итог своим размышлениям:

– Ну что, старик, не ждал ты от нас такого дерьма?

– Да, доигрались, – язвительно проговорил Саша, – мне вообще перестает нравиться быть мультимиллиардером: такое впечатление, будто я проживаю чью-то чужую жизнь, а не свою. Никаких привычных радостей, не с кем даже поругаться, все, кроме женщин, сразу говорят: «Да, сэр!» – и проблемы как не бывало. А женщины начинают превращаться в навязчивый бред: имея такие бабки, не иметь ни одной бабы! И ни к попу, ни к психоаналитику не пойдешь. – Саша насупился и обиженно замолчал.

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил его Леня, разливая водку.

– А что тут предложишь? – сказал обреченно Саша. – Назвался груздем, становись строиться.

Бой курантов полетел над морем, удаляясь от одинокого скалистого острова, на котором таланты и деньги Голливуда построили точную копию Московского Кремля.