Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками - Чадович Николай Трофимович. Страница 16

«Зачем здесь петух? – подумал Пряжкин. – Видно, дело нешуточное заваривается. Гадать, значит, будут. А гадание – штука скользкая – и так можно повернуть и этак».

– Ну что, не передумал жениться? – ласково спросил Сила Гораздович.

– Нет, – озираясь по сторонам, ответил Пряжкин.

Не нравилось ему все это. Очень не нравилось. Особенно не нравилась ухмыляющаяся харя Погремушки, сочувствие в глазах министра градостроения, и нехорошее любопытство на лицах остальных. Сила Гораздович был добр, как Дедушка Мороз под Новый год.

– А ты, душенька, согласна выйти за этого молодца? – обратился он к Наташе.

– Согласна, – ответила та, вцепившись в руку Пряжкина.

– А ведь нельзя тебе за него. Чужая ты нам. Хоть наш хлеб-соль ела, а все равно чужая. Ежели желаешь с моим сподвижником обвенчаться, сначала должна совсем нашей стать. Породниться со всем миром, – он сделал широкий жест рукой.

– Что я должна для этого сделать? – стараясь быть спокойной, спросила Наташа.

– Совсем немного. Самую малость. Три раза вокруг костра обойди, каждому кумиру поклонись в пояс, а Перуну и Ладе жертвы принеси.

– Какие?

– А что не жалко.

– И все?

– Пока все. А потом снова говорить будем. Ступай.

Наташа с мольбой и страхом глянула на Пряжкина, выпустила его руку и медленно подошла к костру.

Первый круг. Второй. Третий. Ничего не случилось.

Продолжая все время оглядываться на Пряжкина, Наташа поравнялась с крайним в шеренге идолом, поклонилась ему и двинулась дальше. Так она постепенно добралась до Перуна. Пряжкин уже хотел крикнуть ей об этом, но его опередил Сила Гораздович.

– Вот он, душенька. Мимо не пройди.

Наташа вновь поклонилась, достала из уха золотую сережку и положила в жертвенную чашу. Ладу она узнала самостоятельно. Хоть та и была топорной работы, но по торчащим вперед грудям и преувеличенно широким бедрам, могла сойти за особу женского пола. Ей Наташа пожертвовала вторую сережку. Затем она почти бегом вернулась на прежнее место и вновь вцепилась в руку Пряжкина. Все происходящее казалось ему жутким сном. В толпе, сгрудившейся позади министров, он попытался отыскать взглядом дружек, певцов и музыкантов, без которых не обходилась ни одна свадьба, но никого не заметил. То есть некоторые из них сшивались среди праздного, полупьяного люда, но вид имели такой, словно явились не на свадьбу, а на травлю медведя. Холодное оцепенение вновь сковало Пряжкина. Он уже понимал, что пропал, но в душе продолжал молить неизвестно кого: «Пронеси! Пронеси! А вдруг все обойдется? Может, поглумятся только и простят? Ведь мы ничего плохого не сделали, ни я, ни она».

– Вижу, душенька, что согласна ты стать нашей сестрой, – сказал Сила Гораздович. – Да вот только наряд на тебе бесовский. Скидывай его в огонь.

Наташа онемела и не шевелилась, но Пряжкин ощущал, как судорожно сжимаются и разжимаются ее пальцы.

– Помочь, может, ей надо! – заржал Погремушкин. – Так это мне не впервой.

– Заткнись, ублюдок, – нежно сказал Сила Гораздович. – Негоже так с невестой говорить. Не трепещи, душенька. Здесь дело божеское творится. Ты перед кумирами должна свою твердость показать. Как же ты в новую жизнь войдешь, если с барахлом старым боишься расстаться? Наши отцы, когда все это начинали, шкуру с себя живьем драли.

– Может, не надо, Сила Гораздович? – опустив глаза попросил Пряжкин. – Всеми богами молю. Огради от позора.

– Никто ее не неволит. Если не хочет, пускай идет себе восвояси. К ночи уже у рубежа, поди будет.

– Сила Гораздович… – снова начал Пряжкин.

– Ладно, – сказала Наташа, – чему быть, того не миновать.

На ходу стягивая шубку, она шагнула к костру. Ком пушистого, никогда не виданного в этих краях меха некоторое время шевелился на поленьях, словно борясь с огнем, а затем разом полыхнул удивительным синеватым пламенем, затрещал искрами, обдал всех стоящих удушливым запахом, совсем не похожим на запах горящей шерсти. «Бесовство! – закричали в толпе. – Нечистая сила! Ее саму надо в огонь кинуть?»

А Наташа, одним плавным движением вскинув над головой руки, уже стянула с себя свитер и перешагнула через упавшую юбку.

– Гляньте, что она на задницу себя натянула! – взвизгнула какая-то баба. – Не то чулки, не то портки! Скидывай их, стерва!

Спустя минуту на Наташе осталась только застиранная тельняшка, едва прикрывавшая бедра, которую она накануне позаимствовала из гардероба Пряжкина.

– Заголяйся до конца! – крикнул Погремушка. – Нечего братьев и сестер стесняться!

– Народ дело говорит, – согласно кивнул головой Сила Гораздович. – Что же ты, невеста, остановилась?

– Это мое! – Пряжкин подскочил к Наташе и обнял ее, стараясь прикрыть полой тулупа. – Это я ей дал! Это не чужое!

– Тогда другое дело, – сказал Попов. – Тогда шабаш. Конечно, по правилам ее надо было еще остричь, да проверить, нет ли на теле бесовских знаков, но от этого воздержимся. Верим, что ты желаешь остаться среди нас. Но одного твоего желания мало. Надо чтобы и боги тебя возжелали. Взаимно, так сказать. Сейчас станет ясно, по нраву ли ты им, приняли Перун и Лада твои дары.

По его знаку вперед важно выступил министр вероисповедания и, не выпуская петуха, стал прихотливыми узорами рассыпать перед костром пшеничное зерно. Пряжкин в это время почти силой затолкал Наташины ноги в свои валенки, а сам остался стоять на снегу в полуразмотавшихся портянках. Когда он заворачивал девушку в тулуп, та попыталась укусить его. Лицо ее было белей ноябрьского сугроба, а на длинных ресницах замерзли слезы.

– О ты, мудрая птица, посвященная Перуну-Громовержцу, яви нам волю богов, – нараспев произнес министр вероисповедания. – То, что мило кумирам, мило и народу!

С этими словами он довольно бесцеремонно подбросил петуха вверх. Захлопав подрезанными крыльями и недовольно кукарекнув, тот опустился прямо перед пшеничным узором, слегка тронул ближайшее зерно клювом, брезгливо мотнул гребнем и сразу утратил интерес к пище. Старый волхв, кряхтя, присел, и попытался подтолкнуть священную птицу в нужном направлении, но тут же получил весьма болезненный удар по пальцам. Перепуганные зеваки отшатнулись. Послышались голоса: «Плохая примета! Немилость великая! Да убоимся божьего гнева! Детей прячьте, детей! Разгадали кумиры бесовское отродье!»

– Да уж, хуже знамений не бывает. – Сила Гораздович встал и ногой отшвырнул петуха. – Перун все видит. Сознавайтесь, дети мои. Покривили душой? – Не дожидаясь ответа, он протянул к огню красные старческие руки. – С кем вы тягаться вздумали? Да самый плохонький идол в сто раз мудрее человека. Долго они терпели твои богохульства, Пряжкин, да вот и отомстили.

– Это решение окончательное? – спросил Пряжкин.

– Да. – Теперь Сила Гораздович говорил резко и отрывисто, словно не говорил, а сплевывал. – Не быть вам мужем и женой, не жить ей среди нас. И тебя кара неминуемая ожидает.

– За что?

– За ложь твою. За измену. За богохульство. За то, что бабу-шпионку родине предпочел.

– Она не шпионка!

– Сейчас разберемся. Пусть свидетель доложит.

Из-за спин караульных вышел Пашка, снял шапку, поклонился – сперва богам, потом министрам, солидно откашлялся и начал:

– Значит так. Рассказываю кратко. А то уже окоченели все. Здесь разговор их я слышал. Девахи этой, значит, и сподвижника Пряжкина. Не перебежчица она вовсе, это точно. Но с чем пришла, я доподлинно не понял. На всех, да и тебя. Сила Гораздович, она грязью отборной поливала. Вроде все вокруг нормальные, а мы ненормальные. Твоего батюшку недобрым словом вспомнила. К бегству сподвижника Пряжкина подбивала. Дескать, сразу за рубежом ее братец ждет. На вездеходе каком-то.

– А он что? – спросил Попов, продолжая греть руки у костра.

– Вроде не противился. Подождать только просил. Тут вот в чем загвоздка. Никто ее не ждет сейчас. Мы ее братца вместе с этим вездеходом намедни спалили. – Пашка хохотнул. – Вот такие, значит, пироги.