Дело султана Джема - Мутафчиева Вера. Страница 32

Д'Обюссон же встретил нас и тепло и холодно одновременно. Он растаял от преданности при виде Джема и застыл в обиде, когда мой господин бросил ему в лицо кучу несвязных упреков.

– Мне не пристало оправдываться, ваше высочество, – перевел Франк его ответ. – Неужели ваше высочество допускает, что Орден хоть на единое мгновение может пренебречь вашим благом? Наш святой долг – защищать каждого странника или немощного, насколько же возрастает наше тщание, когда под угрозой находится великодушный и благородный властитель?

Тут и я почувствовал прилив ярости – в отличие от Джема я не усомнился в словах Сулеймана. А Джем лишь немного замялся, решая, в какой мере он вправе воспользоваться чьей-то преданностью. И переведя дух, нанес удар:

– Некто, присутствовавший сегодня в Совете, ваше преосвященство, готов подтвердить сказанное мною!

Д'Обюссон откинулся на спинку кресла, пальцы его впились в гладкое дерево подлокотников так сильно, что побелели ногти. Я смотрел на его руки; мне чудилось, что они впиваются не в дерево, а в горло маленького послушника.

Д'Обюссон молчал. Я знал, о чем он думает: признаться тут же или подвергнуть себя встрече с неведомым свидетелем. И решив, должно быть, что незачем дать себя изобличить как мелкого лгунишку, что еще слишком рано лишаться доверия Джема, магистр торжественно возгласил:

– Не называйте его имени, ваше высочество. Этот некто надеялся, очернив меня в ваших глазах, разрушить наш союз – да не преуспеет он в этом! Вы правы, мы обдумывали, какое убежище будет для принца Джема надежней, чем Родос: Рим или Франция. Для чего нам стыдиться благой нашей озабоченности? Я не только не думал таить от вас наше решение; завтра же – вслед sa тем, как мы предложим вам сделать выбор, – вы письменно изъявите свое согласие быть препровожденным под надежной охраной в Европу. Если же вы не пожелаете этого, то и не станете давать согласия, не так ли?

Я видел, как остывает Джем под воздействием самообладания магистра. И сам тоже заколебался: Совет еще не принял окончательного решения, мы действительно не располагаем никакими доказательствами, что Джем не был бы уведомлен об этом, пока еще не принятом, решении. В чем же тогда обвиняли мы Орден? Что он обсуждал вопросы, касающиеся его гостя, в отсутствие самого гостя?

– Могу ли я, – не сразу ответил Джем, – быть приглашен на ваше уважаемое собрание? В конце концов, я в здравом рассудке и не малолеток, чтобы моя судьба решалась без моего участия.

– Видите ли, ваше высочество, – невозмутимо отвечал магистр, – этим мы весьма усложнили бы дело. Нам потребуются услуги переводчика, а когда ведутся дебаты и пять-шесть человек говорят разом, это затруднительно. Даю вам слово, что вы узнаете обо всем вас касающемся, как только мы придем к твердому мнению.

На сей раз то было не самообладание, а чистая наглость. И желание как можно скорее окончить неприятный разговор. Однако в Джеме вновь вспыхнуло отцовское упорство.

– Тем не менее прошу, ваше преосвященство, объяснить: что вынуждает отсылать меня куда бы то ни было? Сдается мне, мы условились в том, что, заключив с вами договор, я поплыву к своим румелийским владениям или, в крайнем случае, в венгерские земли. Отчего возник вопрос о том, куда меня деть? Я отказываюсь понимать это!

Я хорошо знал Джема и видел, что он с трудом сдерживает рыдания. Не было ничего легче, чем исторгнуть у Джема слезы: столь нежной, столь чувствительной была его душа.

– Ваше высочество, – скорбно и с достоинством ответствовал Д'Обюссон, – мы хотели избавить вас от излишнего беспокойства. Но коль скоро вы настаиваете… – Тут магистр явно подавил вздох. – На Родосе вам оставаться небезопасно, ваше высочество.

– Отчего?… Как же так?… – заикаясь, спросил Джем.

– Родос, в сущности, осажден. Вокруг непрерывно снуют турецкие корсары; в Ликии и Киликии султан держит многочисленное войско. Где доказательства, что Баязид завтра не бросит все свои силы, чтобы взять наш остров, либо же не предпримет попытку похитить вас? Есть ли необходимость вам находиться именно здесь, в наиболее угрожаемом владении Ордена, когда вы можете выждать удобный момент в каком-либо другом его владении?

– О каких владениях говорите вы?

– О многочисленных замках, завещанных иоаннитам благородными дарителями. О замках Лотарингии, Савойи или Дофине. Лично я поддержал это мнение. Многие братья настаивали на том, чтобы мы проводили вас прямо в Рим, под крыло святого отца, чье вмешательство принудит западных государей прийти к вам на помощь и предоставить свои войска. Но я не согласен с этим и никогда не соглашусь. Султан Джем в Риме… Не звучит, не правда ли?

О аллах, как этот человек играл нами! Как ловко перешел он от обороны к нападению, как заставил нас устыдиться наших низких подозрений и обсуждать вместе с ним вопросы, которые были личным делом моего повелителя.

Несмотря на свою наивную доверчивость, даже Джем, пожалуй, заметил, сколь неуместный оборот принял разговор.

– Благодарю вас за вашу заботливость, ваше преосвященство, – сказал он. – Я приму во внимание ваши советы, когда стану решать, куда мне направиться, покидая Родос.

Он поклонился магистру, мы тоже отвесили поклоны. Поворачиваясь к двери, я заметил во взгляде Д'Обюссона необычную смесь чувств: жестокости, презрения, досады и решимости. Но все приглушенно, полунамеком. «Будь проклят миг, когда мы вверили себя в твои руки!» – подумал я. О том же самом, видимо, думал и Джем, пока мы возвращались на наше подворье. Едва переступив порог, он спросил у меня чернил и бумаги.

Я понимал, что не стихи вознамерился он записать, – вид у Джема был совсем не такой, какой бывал, когда он садился за свое любимое занятие. Долго сидел он над чистым листом, подперев голову, в глубоком раздумье.

– Саади, – сказал он мне, когда за окном уже смерклось, – знаешь ли, кому я собираюсь писать?

– Не имею представления, мой султан.

– Брату, – бесстрастно ответил Джем. – Напишу Баязиду. Он не позволит неверным унижать сына Мехмеда, не допустит, чтобы меня передавали из рук в руки. Ведь, несмотря ни на что, мы братья, Саади, я никогда не желал его смерти и даже не притязал на его владения. Да, – продолжал он, словно рассуждая сам с собой, – Баязид не откажет мне в помощи, коль речь идет о незапятнанном имени Османов…

– О мой султан! – воскликнул я, потрясенный услышанным. – Будь уверен, Баязид с твоей собственной помощью накинет на тебя веревку! К чему было все предпринятое нами, если ты намерен умереть?

– Ни к чему, ты прав. – Весь вид Джема выражал смертельную усталость. – Мне с самого рождения была суждена ранняя смерть – зачем я противился ей? Ты прав, Баязид убьет меня, я это знаю. Но разве то, что готовят мне эти черноризцы, не есть тоже смерть, только медленная и постыдная?

– Не думаешь ли ты, что Баязид убьет тебя с почетом, с цветами и музыкой? – Я кричал, переживания последних дней оказались мне не под силу. – Умереть никогда не поздно, повелитель! – закончил я, словно повторяя старый припев.

– А может быть, и умереть будет поздно! – в свою очередь выкрикнул Джем, чего никогда с ним не бывало прежде. – Ты ведь помнишь слова, сказанные Франком в Ликии: будет поздно! – И он нетерпеливо тряхнул головой. Это был знак, чтобы я оставил его в покое. Я свернулся клубком у его ложа и затих. За окном было совсем темно, надвигалась черная, удушливо-непроницаемая родосская ночь.

А Джем писал. Он не любил, чтобы на него смотрели, когда он пишет, и я наблюдал за ним исподтишка. Я видел, что это письмо стоит ему больших усилий – он несколько раз менялся в лице, то и дело вытирал со лба пот.

Я, видимо, задремал. Прикосновение его руки заставило меня проснуться.

– Саади, – сказал он, – вот, прочти! Боюсь, что получилось скверно.

Я взял исписанный сверху донизу лист. Начальные строки были незначащими – обычные приветствия и пожелания. А ниже я прочитал:

«Припадая к стопам Вашего величества, прошу услышать мою мольбу и простить мои проступки. Величайшее великодушие Ваше не может отказать несчастному в малой толике тех благ, коими Вы осыпаете весь мир, тем более что этот несчастный сознает свою вину и смиренно молит о прощении. Ваше величество не потерпит, чтобы остался пленником неверных я, правоверный, изрекающий священные слова: „Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его“. Моя судьба всецело зависит от Вас, ибо я раб, руки и ноги мои в оковах. Саван бесчестия покрывает лицо мое, над головой моей занесен меч, готовый нанести роковой удар. Коли такова Ваша воля, я подчинюсь ей, славя аллаха, но ежели милосердие и великодушие Ваши извлекут меня из пучины бедствий, то клянусь всевидящим аллахом никогда и ничего не предпринимать без Вашей государевой воли.