Дело султана Джема - Мутафчиева Вера. Страница 41

– Куда же изгоню я своего слугу? Не на Родос ли?

– О нет, ваше высочество! Родос – священная земля, шаги предателя будут ей тяжки. Дважды предателя, – с ехидством подчеркнул он. – Изгоните его за пределы Рюмилли, и пусть он сам ищет прибежища для своего позора!

Только слепой не заметил бы, как в Джеме вспыхнула надежда; с этой безрассудной надеждой он и обратился к Сулейману:

– Ступай по свету и сыщи себе приют!.. – Он не договорил. Словно последним своим невысказанным словом хотел внушить Франку – беги, скройся, на другом краю света найди спасение от Ордена.

А затем произошло нечто неожиданное. Сулейман, сам повелевший нам участвовать в этом спектакле, сам заклинавший нас отнестись к нему как к врагу, не выдержал. Глухо, но властно, с силой, испугавшей даже его палачей, Сулейман произнес:

– Дайте мне проститься!

Монахи отпустили его.

Франк опустился перед Джемом на колени, но не склонил головы, не поцеловал край халата нашего господина, не коснулся его. Этот уже немолодой и не блистающий красотой человек с седыми висками, в порванной рубахе (так обнажают шею осужденного, чтобы ничто не мешало топору палача) казался сейчас олицетворением человеческой преданности.

Сознавая, что те уже по горло сыты и разрешают ему лишь одно-единственное движение – слово было бы чрезмерной щедростью, – Джем качнулся, обнял Франка так, словно намеревался никогда не выпускать, и прижался щекой к его волосам.

За два года перед тем я был возле Джема, когда он в Каире прощался с матерью и сыном. Здесь, сейчас расставание было в сто, в тысячу раз более мучительным.

Монахи соблюли приличие, не нарушили его ничем. Сулейман медленно, осторожно, словно боясь толкнуть ребенка, снял со своих плеч руки Джема и поднялся. Шагнул ко мне и только подал руку.

– Саади, ты… – проговорил он. Я знал, чего он ждет от меня.

И он направился к двери.

Не стану говорить вам о том, что испытывали мы с Джемом, оставшись одни. Мы почти не открывали рта – страх, что нас подслушивают, сковывал по рукам и ногам. Джем приказал мне подняться на крепостную стену и оттуда следить, когда и куда поведут Сулеймана, если поведут.

Весь тот день я неотлучно стоял на посту, и второй день и третий, а ночью меня иногда сменял Мехмед-бег, один из наших людей. Мимо часто проходили монахи, всякий раз почтительно кивая нам – они-де уважают наше горе. Я почти не замечал их, поглощенный одним – как бы не пропустить Сулеймана.

Тщетно. Франк так и не вышел из ворот Рюмилли. А мы жили точно зараженные ужасом. Знали, что тело его зарыто где-то под нами, в подземельях замка, рядом с неведомым числом таких же верных и непокорившихся… Мы жили на костях Франка.

Показания Хусейн-бега, посланца Баязид-хана на остров Родос, о событиях апреля 1483 года

Я Хусейн-бег, сын Мустафы, кадий [19] из Дидимотики.

Когда достославный султан Баязид-хан Второй взял верх над своим непокорным братом и твердо воссел на престол, он отстранил всех, кто вдохновил это непокорство либо рассчитывал на него. Пришлось расстаться со Стамбулом или с жизнью многим визирям и правителям вилайетов, [20] другим же – распроститься со своими высокими званиями. Баязид-хан не дозволил им остаться даже рядовыми воинами, потому что никогда не имел к войску полного доверия. Известно, что наши сипахи премногим были обязаны Мехмед-хану и надеялись в царствование его младшего сына увидеть свой новый расцвет. Однако Баязид урезал сипахские наделы, роздал их святой нашей церкви и собрал вокруг своего престола новых советников – из духовных лиц либо их потомков… Среди них был и я. Еще раньше, когда султан Баязид был всего лишь шехзаде Баязидом и правителем Амасьи, я был его наставником. Сын кадия, я помогал шехзаде вникнуть в наши божественные науки – точнее, в звездочетство. В знак своего глубокого расположения Баязид-хан не сделал меня ни визирем, ни кадиаскером. Он разгадал мою сущность: глаза души моей были обращены к небесам, я стремился угадать их волю и отдать всего себя ради торжества ислама во всем мире. Поэтому Баязид-хан держал меня в тени, что касается придворных чинов, но оставил при себе в качестве ближайшего своего советника.

Полагаю, вы станете дознаваться у меня относительно мирных переговоров в Эдирне осенью 1482 года. Нет нужды описывать их – они протекали так же, как любые другие. Баязид-хан не пожелал лично принять родосских посланцев, дабы кто-либо из неверных, имеющих слабое представление о наших утонченных обычаях, не оскорбил грубым словом ушей султана. Они были приняты Месих-пашой.

Месих-паша не дал родосцам окончательного ответа; они получили этот ответ лишь в декабре, когда наше посольство посетило Родос и подписало договор о мире. Баязид-хан обязывался поддерживать добрые отношения с рыцарями-монахами до смертного своего часа. То же обязательство, естественно, брали на себя и они, хотя, по чести, нельзя считать это обязательством – то была их сокровеннейшая мечта.

При дворе Баязид-хана говорили, что наши посланцы оставили в мирном договоре пункт, содержание которого должно было быть определено позже. Особым посланцем. Было также известно, что этот пункт касался Джема. Известно лишь по слухам – Баязид-хан ни разу перед своими подданными, придворными или войском не произнес имени Джема. Султан не может себе позволить иметь брата.

Была весна 1483 года. Мы только что получили тревожные вести. Осведомители у нас имелись повсюду. (Едва ли вас удивит это признание, ибо в наше время купить человека было просто: кошелек с дукатами, скажем, или обещание хорошего места, если будет на той стороне раскрыт, но все же успеет унести ноги.)

Вести были следующие: во-первых, рыцари увезли Джема из Ниццы и даже Савойи, отправили его в глубь французских земель. И что ни месяц, а иногда чуть не каждую неделю, меняют место его пребывания. Это указывало на то, что они обеспокоены.

Во-вторых, правителями Венецианской республики схвачен в Модене некий Никола Никозийский, везший письмо Джема к его матери в Каир. Венецианцы, чтобы не портить отношений с Каитбаем, гонца отпустили, но список с письма Джема был доставлен нам. Письмо указывало, что у Джема есть от рыцарей секреты, что он сознает нависшую над ним угрозу и ищет путей к спасению, – о многом говорило оно.

В-третьих, в Европе отдельные ученые и писатели обращались к совести христианского мира, призывая к незамедлительным действиям в пользу злосчастного принца. Во Флоренции, Авиньоне и Буде они открыто объявили, что судьба Джема есть знамение божье. В этом не было ничего удивительного: при всем их уме труженики духа никогда не могли уразуметь наипростейшее: сколь ничтожно место, занимаемое ими в делах государственных.

Я хорошо знал своего повелителя, поэтому мне было ясно, отчего он не определил положение Джема еще осенью 1482 года: Баязид-хан выжидал более благоприятных обстоятельств. Он верил, что в ходе событий его излишне ценимый брат упадет в цене. Рассудительный и опытный, Баязид-хан знал, что османы своими победами обязаны не столько оружию, сколько взаимоотношениям мировых держав. Некоторые из них действительно противопоставили себя нашему продвижению в Европу, но зато другие втайне приветствовали это продвижение, потому что оно избавляло их от могущественных соперников. Мы уже достаточно повидали и вполне могли рассчитывать, что Джем – будь он даже пророком или великим полководцем (а он не был ни тем ни другим) – не сумеет сплотить вокруг своего имени христианский Восток с христианским Западом. Впрочем, Баязид-хан выжидал, пока эта истина сверкнет открыто, чтобы не дать возможности магистру Ордена шантажировать нас; выжидал, хотя каждая минута промедления дорого обходилась ему, лишая душевного спокойствия. Однако мой повелитель, ко всем прочим своим достоинствам, был еще и бережлив. Каждый истекший день сберегал ему сколько-то дукатов.