Операция «Сострадание» - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 47
– Как и другие имя-фамилия. Понятно...
Олег Васильевич потупился.
Иван Козлов, который за то время, что Турецкий с ним не общался, успел дослужиться с лейтенанта до капитана, прибыл в Видное на служебной машине, которую сразу же отпустил. Его профессиональные ухватки, с которыми он приблизился к сейфу, а также набор блестящего острого инструментария, извлеченного из чемодана, делали его похожим на хирурга, что как нельзя более соответствовало обстановке.
– Гляди, Санек, гляди, – шепнул Грязнов Турецкому, – в ключах Ванька – гений!
Гениальный Иван Козлов вскрыл сейф за десять минут двадцать две секунды, учитывая время доставания инструментария. Турецкий не бросился к жалобно звякнувшей дверце: с его места было видно, что внутренность сейфа, на которую возлагалось столько надежд, абсолютно пуста.
Наши следователи поняли, что до них в этой «операционной» кто-то уже побывал. Скорее всего, «смежники», то есть люди того же генерал-полковника Карпушина.
Открытие произвело тягостное впечатление на Славу Грязнова, который, как заведенный, бросился по второму кругу осматривать помещение, безудержно твердя: «Ну ведь так не может быть! Ну ведь осталось же что-то, правда?» Турецкий предпочел иную тактику.
– А где отдыхал Великанов, когда оставался на ночь в городе Видное? – спросил он отставника Комарова.
– А вот в другом крыле здания у него была маленькая комнатушка, – ответил Комаров. – Там он пил кофе, отдыхал, делал какие-то записи.
– Записи? Это интересно. Пошли в комнатушку!
«Комнатушка» была в полном смысле слова комнатушкой – высокой, узкой, в точности пенал, поставленный на-попа. К ней прилагался микроскопический санузел, вмещавший впритирку раковину, унитаз и стоячий душ с черным резиновым ребристым ковриком. В самой комнате царил минимальный гостиничный уют, где нет ничего лишнего, но все необходимое имеется. Желтый стол, прожженный сигаретами, два косоногих стула. Кожаный низкий диван. Шкаф... Турецкий распахнул створки шкафа. Внутри тоже все стандартно: справа – большое платяное отделение, слева – вертикальный ряд ящиков, которые Александр Борисович без особых надежд повыдвигал. Точно, сплошное убожество: окаменевшая банка с сахаром, коробка пропахших затхлостью чайных пакетиков, кружки, ложки...
Чем-то его, однако, продолжал тревожить этот шкаф. Захлопнув его и отступив на несколько шагов, Турецкий задрал голову.
– А там что? – спросил он Комарова.
– Хлам какой-то, – высказался Комаров с явным неодобрением по адресу бывшего постояльца, который захламил вверенную ему комнату. – Давно выбросить пора.
Турецкий молча взял стул и подвинул его к шкафу.
– И охота вам связываться, – занудно резонерствовал Олег Васильевич, пока Турецкий с риском для жизни исполнял на трещащем стуле акробатический этюд. – Ну кто хорошую вещь на шкаф положит? Вряд ли это вам пригодится. Так, небось, ерунда какая-то.
– А вот мы посмотрим, – пыхтел Турецкий, – хорошая это вещь или нет, пригодится она нам или нет. С детства, понимаете, обожаю в хламе копаться, уж такой у меня характер. В подвалы люблю забираться, на чердаки... опять же, на шка-а... а... Апчхи!
Следом за Александром Борисовичем расчихались все присутствующие: со шкафа на них низвергся селевой поток пыли. Зато вещь, которую Турецкий заприметил еще снизу, оказалась у него в руках. Толстая красная папка, содержавшая несколько общих тетрадей в клеенчатой обложке, исписанных почерком убитого хирурга. Как показал беглый просмотр, записи были датированы и представляли собой нечто вроде дневника. Этих бумаг, по всей вероятности, не заметили «смежники» при обыске. Вернее, не придали осмотру особого значения: ведь то, что им было нужно, они нашли в сейфе. И изъяли...
Дальновидный Турецкий пригласил понятых, составил официальный протокол изъятия вещественных доказательств, то есть обнаруженных письменных документов. В протоколе поставил свою подпись и отставник Комаров. Разочарование, что за столько времени он не нашел бумаг покойного Великанова в таком доступном месте, а теперь уже никогда не узнает их содержания, проступало на его физиономии так явно, что становилось неприличным – как если бы полковник в отставке, скинув с себя одежду, исполнил перед заезжими следователями танец живота. Не в состоянии посочувствовать Комарову, Турецкий тем не менее отлично понимал его: ему тоже позарез хотелось узнать, что же такое понаписал Анатолий Валентинович, если вынужден был скрывать рукопись от самых близких людей.
И не мелькнет ли между строк разгадка его смерти?
День, переполненный событиями, приближался к концу. Зимой темнеет рано, и вечер представлялся глубокой ночью. Прихватив с собой Ваню Козлова, Грязнов с Турецким погрузились в машину и тронулись в обратный путь. По дороге дело не обсуждали, не желая вовлекать Козлова в его перипетии, а потому в машине слышался лишь звук мотора – отстраненный, ровный, убаюкивающий...
– Я сплю или брежу? – примерно на середине пути раздался голос Турецкого. – Разбудите меня!
– А? – подскочил Слава, который, утомясь глазеть на смутное мелькание покрытых снегом обочин с торчащими из них метлами зимних кустарников, на самом деле задремал.
– Я говорю, у меня глюков нет? Посмотри, Слав, твой «летучий голландец» опять за нами прется!
– Какой голландец? Чей голландец?
– Проснись, птичка моя! Твой засветившийся грязный «бумер» снова на трассе. Гроза дорог! Не помылся даже. Нарочно, чтобы мы его ни с кем не спутали.
– Да ты что? – всполохнулся Слава. – Он же в Москву возвращался... вроде бы.
– Вот именно, вроде бы! Отсиделся, наверное, в окрестностях, нас поджидал.
И генералы затянули на два голоса, к смущению и восторгу Ивана Козлова:
В Генпрокуратуре, освободив одно из помещений и приказав членам следгруппы не совать сюда свои любопытные носы, Турецкий и Грязнов, словно студенты-зубрилы накануне экзаменов над одним конспектом, склонили свои лысеющие головы над текстом общих тетрадей доктора Великанова – точнее, первой из них, судя по ее истертому виду и по датам записей. Александр Борисович, ссылаясь на плохое зрение, совершил было попытку завладеть тетрадью безраздельно, но Вячеслав Иванович эту вылазку быстро пресек, и в результате они устроились на двух плотно сдвинутых стульях, тесно притершись локтями.
Итак, первая страница. Отчетливый, закругленный, вроде бы даже не врачебный почерк, похожий и не похожий на тот небрежный, которым Великанов заполнял истории болезней. Сразу угадывалось, что занесение записей в эту тайную тетрадь было для него настолько далеко от повседневной обязаловки, что оно вызывало любовные, даже – чем черт не шутит! – интимные чувства.
«Тела, тела, тела. Груди – вялые, обвисшие, похожие на собачьи уши. Еще груди – вздыбленные имплантантами, наступающие, победоносные. Ягодицы – до вмешательства дряблые и плоские, после – тугие, торжествующе-твердые, словно кокосы. Идеальное лицо, лишенное морщин, особых примет и штрихов биографии, – предел женских мечтаний. Кровь, кровь, кровь. Скальпели, пинцеты, шовный материал – изнанка глянцевой гладкости. Кровь на перчатках, сброшенных в мусорное ведро; ради чего льется столько крови? Правда упрятана внутрь. Снаружи – выставка манекенов. Манекен – подобие человека. Женщина тоже – всего лишь подобие человека. Жаль, что я смирился с этим только сейчас. До этого я идеалистично (идиотично!) искал подход к каждой из тех, которые на меня претендовали, тратил себя на то, чтобы пробиться к отсутствующей душе. Сколько времени потеряно...»
– Санек, – нарушил тишину Слава, – объясни, я не понял: это дневник или авангардный роман?
– Авангардный дневник. Читай, не отвлекайся. Потом сверим впечатления.