Путешествия по Европе - Брайсон Билл. Страница 18

Харлем был очень приятным местом. Люди в очереди падали в обморок, когда им говорили, что придется жить в отеле за пределами Амстердама, но я был доволен. Харлем находится всего в двадцати минутах езды от столицы. Это симпатичный маленький городок с красивым собором, уютной площадью, а также с многочисленными хорошими ресторанами, дешевле и малолюднее, чем в Амстердаме. Я съел бифштекс размером с грелку, вернулся в отель, принял горячий душ и лег спать совершенно счастливым.

Наутро я отправился в Амстердам. Раньше мне нравилось гулять по улицам воскресными утрами, но теперь эти прогулки доставляют мне все меньше удовольствия. Последствия субботней ночи — блевота, мусор, мятые пивные банки — все это еще не убрано с тротуаров, а на окнах всех магазинов чернеют наводящие тоску решетки и железные ставни. Они придают улицам пугающий вид, что в Европе воспринимается как абсурд.

Я прошел к каналам и сразу почувствовал себя лучше. Вдоль каналов Амстердам выглядит необыкновенно красивым, особенно в воскресное утро, когда вокруг почти никого нет. Какой-то мужчина грелся под солнцем на крылечке своего дома с чашкой кофе и газетой в руках, другой возвращался откуда-то с бутылкой вина, прошла в обнимку юная парочка, излучая посткоитальное сияние, и какой-то одинокий велосипедист не спеша проехал с одной боковой улочки на другую. Они появились словно специально для того, чтобы довести эту утреннюю сцену до совершенства.

Стоя на маленьком горбатом мостике, я долго глядел в мерцающую голубую воду, пока прогулочный теплоход, полный туристов с фотоаппаратами, не врезался в зеркальное отражение тихой улицы, разрушив ее очарование. После него, как всегда, остался плавать потревоженный мусор, и я вспомнил, что Амстердам еще и очень грязный город. Он полон собачьего говна, всяческого хлама и граффити. Граффити здесь повсюду — на телефонных будках, на садовых скамейках, на стенах. Я никогда не видел так много таких плохих граффити. Это была просто пачкотня, выполненная людьми с мозгами не больше вишни. У голландцев вообще проблема с бессмысленными преступлениями. В Амстердаме вас могут ни разу не ограбить, но вечером в центре города невозможно припарковать машину, чтобы ее не поцарапали отверткой.

Когда мне было двадцать лет, я полюбил Амстердам за его открытость и терпимость, его свободное отношение к легким наркотикам и сексу, а также прочим грехам, которых в двадцать лет более чем достаточно. Но теперь я нашел его ужасно скучным. Жители Амстердама, видимо, просто зациклились на идее терпимости, как все люди, которые, однажды выбрав политические взгляды (пусть даже неверные), потом защищают их, несмотря ни на что. Веками гордясь своей мудрой терпимостью, теперь они не могут не проявлять благородную терпимость к граффити, к хиппи с волосами и даже к экскрементам и грязи. Возможно, им просто нравятся собачье дерьмо и мусор. Я даже надеюсь, что это так, иначе трудно объяснить, почему И" того, и другого в Амстердаме так много.

То и дело я видел здания в строительных лесах, нуждающиеся в ремонте. Амстердам построен на болоте и, чтобы дома не погрузились в воду, приходится их постоянно укреплять. Один мой знакомый купил в Амстердаме дом на маленьком канале и вскоре обнаружил, что сваи за триста лет полностью разрушились, и его новое жилище за короткое время могло превратиться в подвал. Подложить новые сваи оказалось не самой легкой и не самой дешевой работой в мире, стоившей ему в два раза больше той суммы, которую он заплатил за сам дом. Это было почти двадцать лет назад, но он до сих пор носит дырявые носки из-за долгов.

Я думаю, подобные истории с вариациями повторены в бесчисленных строениях, расположенных по всему городу, так что жители Амстердама достойны восхищения за то, что вдоль каналов все еще стоят дома, и, более того, являются жилыми.

Вечером начал накрапывать дождь. Подняв воротник и косясь сквозь залитые водой очки на выставленные в витринах «товары», я шагал по темным улицам района красных фонарей. Он сильно изменился с тех пор, как я был здесь впервые. В 1973 году самым злачным местом в городе был клуб с вывеской, которая гласила: «НА СЦЕНЕ — НАСТОЯЩЕЕ ФОКИ-ФОКИ ШОУ». Теперь все стало намного более откровенным. Витрины магазинов были полны пугающими наборами эластичных членов, вибраторов, плеток, видеокассет, мазей, журналов, кожаной одежды и другой экзотики, которую нельзя найти в американских городах. На одной витрине демонстрировался пластиковый, в натуральную величину, поразительно реалистичный репродуктивный женский орган с увеличенными половыми губами. Это напоминало пособие для занятий по анатомии, но и в этом случае студенты должны были бы, глядя на него, падать в обморок.

Журналы выглядели еще круче. В них показывались разнообразные пары, занимающиеся всеми видами секса, который только можно вообразить — гетеросексуалы, геи, садомазохисты, чудовищно жирные люди (полагаю, чисто для расслабления в связи с комизмом зрелища) и даже животные. На обложке одного журнала была изображена женщина — как бы получше сказать? — оказывающая жеребцу оральную услугу, на которую он никогда не мог бы рассчитывать даже со стороны кобылы. Я был потрясен, тем более что видел только выставленное в витринах. Уж Бог знает что скрывалось под обложками журналов.

Шлюхи по-прежнему были там. Они сидели в окнах, освещенных розоватым светом, и подмигивали мне, когда я проходил мимо. («Э, да я им нравлюсь!» — радовался я, пока не понял, что они подмигивают всем подряд.) За ними иногда различались маленькие комнатенки, где они занимались своим бизнесом, выглядевшие белыми и чистыми — прямо как клиника, куда бы вы пошли, чтобы там осмотрели ваш геморрой. Двадцать лет назад почти все проститутки были голландками. Они были дружелюбны, добродушны и часто ошеломительно красивы. Но теперь все шлюхи были азиатками или африканками, выглядели жалкими и потрепанными, даже когда складывали губки и посылали воздушные поцелуи в самой кокетливой манере. В Амстердаме целая улица красных фонарей, протянувшаяся на несколько кварталов, включая соседние переулки. Я не мог поверить, что так много людей в Амстердаме — так много людей в мире! — нуждаются в такого рода помощи для того, чтобы кончить. Что случилось с личной инициативой?

Утро последнего дня я провел в музее. «Ночной дозор» не выставлялся, потому что несколько дней назад какой-то сумасшедший пырнул его ножом, после чего оба — и сумасшедший, и картина — были отправлены на реставрацию. Но музей настолько огромен — 250 залов! — что там было много другого, на что стоило посмотреть.

Потом я пошел в дом Анны Франк. Он был полон народа, но все равно производил большое впечатление. Восемь евреев провели здесь три года, прячась над лавкой пряностей Отто Франка, и теперь бесконечный поток посетителей проходил по ней каждый день, чтобы увидеть знаменитый книжный шкаф, который скрывал вход в комнаты, где они жили. Самое трагичное заключается в том, что и семья Франков, и их друзья были преданы доносчиком и схвачены в августе 1944 года, накануне освобождения Голландии союзниками. Еще несколько недель, и они были бы спасены. Но семеро из восьми человек погибли в концентрационном лагере. Только отец Анны выжил.

Музей Анны Франк очень ярко передает тот ужас, который произошел с евреями. Но стыдно, что в нем не упоминаются те голландцы, которые не боялись рисковать собственной жизнью, чтобы спасти людей. Секретарше Отто Франка приходилось каждый день в течение трех лет добывать еду для восьми человек, а также для себя и своего мужа при строжайшем нормировании продуктов. Это было крайне трудно, не говоря уж о том, что опасно, и тем не менее двадцать тысяч голландцев укрывали евреев во время войны. Они достойны глубокого уважения.

В этом музее меня потрясла одна фотография, которую я раньше не видел. На ней немецкий солдат целился в женщину с маленьким ребенком, которого она прижимала к груди, съежившись от страха возле рва с телами убитых. Я долго не мог оторвать от снимка глаз, бесполезно стараясь представить себе, кем надо быть, чтобы делать такое.