Карьера Никодима Дызмы - Доленга-Мостович Тадеуш. Страница 17

— Никто от вас денег не требует; а если чего и хотят, так отдать, а не взять деньги.

— То есть как?

— Говорю: отдать.

— Кто хочет отдать? — спросила Пшеленская с возрастающим удивлением.

— А вы думаете кто? Шах персидский, султан турецкий?.. Ваш племянник и мой друг.

Пшеленская схватилась за голову обеими руками:

— Ах, извините, у меня сегодня ужасная мигрень, прислуга довела меня до исступления. Не сердитесь на меня, простите! Пожалуйста, войдите.

Дызма прошел следом за Пшеленской в боковую комнатку. Половина мебели была там опрокинута, посредине торчала щетка для натирания паркета. Хозяйка поставила гостю стул у окна, а сама, извинившись за свой вид, вышла и исчезла на добрые полчаса.

«Что за дьявол, — принялся сам с собой рассуждать Дызма. — Кинулась на меня, как шавка на бродягу. Черт принес меня сюда! Видно, тетка вроде племянника!

Говорят, будто она важная дама, а выглядит как кухарка!»

Он долго не мог успокоиться, а когда пришел наконец в себя, стал сожалеть, что сразу сказал этой бабе о намерении Понимирского расплатиться с долгами.

«Считает его сумасшедшим, готова и меня записать туда же…»

Наконец хозяйка вернулась. Теперь на ней красовался бордовый шлафрок, волосы были причесаны, мясистый нос и пухлые щеки покрывал толстый слой пудры, губы были ярко накрашены.

— Простите великодушно, — заговорила хозяйка, — я страшно устала и изнервничалась. Пшеленская!

Никодим поцеловал ее длинную худую руку, представился.

Пшеленская тотчас осыпала его градом вопросов, он даже рта не успел открыть для ответа. Тогда он вынул письмо Понимирского и протянул Пшеленской.

Та немедленно принялась кричать:

— Боже мой, я забыла пенсне. Франя! Франя! Антоний!.. Франя! — надрывалась она.

Послышались торопливые шаги, и через минуту горничная принесла пенсне в золотой оправе.

Пани Пшеленская углубилась в письмо, щеки у нее раскраснелись, несколько раз она, прервав чтение, рассыпалась перед Дызмой в извинениях.

Письмо произвело на нее сильное впечатление. Прочитав его еще раз, она объявила, что это дело большой важности, но вовсе не потому, что Жоржик собирается отдать ей долг, а так, вообще.

Она принялась выспрашивать Никодима о том, что делается в Коборове, о настроении «несчастной Нинетки», о состоянии хозяйства «вора Куника» и в конце концов поинтересовалась, что думает обо всей этой истории ее собеседник.

Но собеседник не думал ровно ничего и потому промямлил:

— Как вам сказать… Надо бы посоветоваться с адвокатом.

— Верная мысль, верная мысль, — подхватила Пшеленская. — Но, знаете, лучше всего было бы предварительно поговорить с паном Кшепицким. Вы знакомы с паном Кшепицким?

— Нет, незнаком. А кто это?

— О, это очень способный человек и наш старый знакомый, хоть он и молод. Простите, вы остановились в гостинице?

— Да.

— Вы не откажете, если я вас приглашу завтра на обед? Будет как раз Кшепицкий, и мы обсудим все дело. Хорошо?

— В котором часу?

— Если вас не затруднит, в пять.

— Хорошо.

— Простите, что так нелюбезно встретила вас. Вы не сердитесь?

— За что же? — отозвался Дызма. — С каждым может случиться.

Он глянул на Пшеленскую внимательнее и решил, что она вовсе недурна. Ей было под пятьдесят, но, тоненькая, порывистая, она выглядела моложе. Пшеленская проводила Дызму до передней и попрощалась с улыбкой.

— У этих бар никогда ничего не разберешь, — бормотал Дызма, спускаясь по лестнице.

Он зашел в ближайший бар и пообедал. Приятно было наконец есть в одиночестве и не чувствовать никакою ярма — не раздумывать, когда употреблять ложку, когда — вилку.

После визита к Пшеленской Дызма решил, что все кончится разговорами и надежды Понимирского развеются как дым.

«Не так глуп этот Куницкий, чтобы позволить из себя веревки вить. Пройдоха!»

Потом вдруг Никодиму пришло в голову — не лучше ли рассказать обо всем Куницкому? Но он тут же пришел к убеждению, что разумнее всего держать язык за зубами. Кроме того, выдать Понимирского — означало причинить неприятность Нине, такой славной женщине…

Возле самого бара Дызме в глаза бросилась светящаяся реклама. Фильм. Как давно он не был в кино! Посмотрел на часы: в его распоряжении оставалось еще пять часов. Не долго раздумывая, Никодим купил билет.

Картина была интересная, даже захватывающая. Молодой бандит влюблен в хорошенькую девушку, которую похитила неожиданно другая банда, после множества головоломных трюков и приключений бандит освобождает свою любимую и в финале идет с нею под венец; что любопытнее всего — венчает их не кто-нибудь, а отец невесты, седобородый священник с добродушной улыбкой на морщинистом лице.

Это вызвало у Никодима на первых порах недоумение, но потом он подумал, что это все происходит в Америке, а там, видно, священник может состоять в браке.

Фильм был настолько хорош, что Дызма просидел целых два сеанса. Когда он вышел из кино, улицы сияли тысячами огней. По тротуарам двигались толпы гуляющих. Вечер был жаркий и душный. Дызма вернулся пешком в гостиницу и уже издалека увидел шикарный автомобиль Куницкого.

«Моя машина!» — подумал он и усмехнулся.

— Ну, как дела? — спросил он, ответив на поклон шофера.

— Хорошо. Спасибо.

— Как провели время?

Шофер рассказал, что был у родных, что родом он из Варшавы. С минуту поболтали, затем Дызма отправился в номер, переоделся.

«Задам сегодня шику, надо будет поближе сойтись с полковником. Поставлю ему шампанского».

Через четверть часа Дызма подъехал к «Оазису». Ресторан был пуст. Только два-три столика были заняты.

«Поторопился», — подумал Дызма.

Он велел подать водку и закуски. Именуя его ясновельможным паном, кельнер тотчас уставил стол закусками, появились еще два других кельнера, принесли блюда с рыбным заливным, ветчиной, паштетами и прочей снедью.

Никодим ел медленно — ему хотелось дождаться полковника. Оркестр играл что-то из классической музыки. Зал постепенно наполнялся.

Наконец около одиннадцати появился полковник Вареда. Вместе с ним вошел черноволосый приземистый мужчина в штатском костюме.

— А, вы тут! — воскликнул полковник. — Долго ждете?

— Всего с четверть часа, — поспешно выпалил Дызма.

— Позвольте представить: пан Дызма, директор Шумский! — познакомил их полковник. — Сейчас придет и наш любимец Ясь Уляницкий.

— Этот остряк? — весело завопил Шуйский. — Превосходно!

— Вы не можете себе представить, какую шутку он отмочил, когда мы в мае были в Крынице.

— Ну?

— В нашем пансионате, представьте себе, жил некий Куровский или Карковский — такой, знаете ли, настоящий мужчина, стопроцентный джентльмен: он и теннис, и Байрон, и Бодлер, и Уайльд, и Канале Гранде, и «Казино де Пари», и Монте, и иностранные языки, и все сорта вин, и все сорта шелков, и родственные связи в высших кругах, — ну, словом, верх совершенства. Женщины от него с ума сходили, за общим столом разговор превращался ежедневно в нечто вроде монолога или лекции этого словоблуда. Болтал, болтал, острил, каламбурил, сыпал афоризмами чуть ли не на десяти языках, словом — сводил всех с ума.

— Вот это я понимаю! — воскликнул Шумский. — Если он еще ходил с зонтиком и не выговаривал «р», то даю голову на отсечение, что этот тип из министерства иностранных дел.

Полковник расхохотался:

— В самую точку! Клянусь богом, он не расставался с зонтиком.

— Ну и что же?

— Представьте себе, на пятый или шестой день идем мы обедать, а Ясь и говорит: «Ей-богу, больше не выдержу». Сидел он за обедом, заметьте себе, напротив этого болтуна. Тот как начал свои разглагольствования за супом, так еще за жарким не мог закруглиться. Я жду, Ясь — ни звука. Сидит, слушает, а этот тип улыбается, изощряется, чарует. Завел он речь о модном цвете сезона, тут мой Ясь отложил в сторону нож и вилку, привстал со стула, наклонился через стол к этому обольстителю да как гаркнет: «У-у-у-у!..»