Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович. Страница 66

– Дьяволеныши! С батьками, матками шиши у бога нашего! Тпру-у! Огонь на вас – смола с небеси! Звери на вас ядучие…

– Федька-улита!…

Таисий отогнал ребят. Прохожий сказал Таисию:

– Они углядели за божьим человеком, што он из себя червя долгого, в аршин видом, выволок, – думают, кишку… – Оглянувшись, тихо прибавил: – Никак, братик, люд московской бунт заваривает?

– Маловато шумят… до бунта далеко.

Прохожий прошел, а иные, махаясь, бредя прямо по дороге, кричали:

– Грабят средь бела дня! Пошто им не жить богато?

– Вишь, нашлись! Серебро подменили… из кастрюльного золота деньги куют!

– Руки, ноги секут за медь, а у кого ее нет?

– За матошники [224] денежные, не за медь!

– Всему причиной Илья Милославский да Федько боярин Ртищев! [225]

– Васька Шорин гость тоже ворует!

– Заеди-и-но-о! Шорин-от…

«Время близится, а мы с Сенькой не готовы…» – подумал Таисий. Он видел, как Феодор-юродивый, подходя к Москворецкому мосту, встретился с конным боярином. Боярин ехал верхом на вороном коне, сзади за ним двое его холопов на карих лошадях.

Боярин закричал юродивому:

– Раскольник окаянный, без порток бродишь?!

Что ответил юродивый боярину, Таисий не разобрал, он шел в ту сторону к Москворецким воротам и увидал, как по слову боярина один его холоп повернул за юродивым следом, а Феодор, уж подтягивая суму с хлебом, спешно переходил мост.

Таисий слышал голоса, в толпе говорили:

– Зюзин! Дружок Никона…

– Ведомой поимщик людей, кои за старую веру.

– Сказал-таки, робята, черту блаженный!

– Чого молыл?

– Боярин зыкнул: «Без порток бродишь!», а Феодор остоялся мало – ответствовал: «Я-де без порток, а ты без рубахи едешь, и спина в крови – кнутьем ободрана!»

– То он ему предрек! На боярине скарлатный кафтан, червленой… Озлился, чай, на блаженного?

– Уй, как озлился! Конного холопа оборотил, приказал: «До первого яма проводи, укажи держать, и там ему подорожнаяде на Мезень ехать!»

– Бедный Федорушко! Угонят мало ближе, чем Аввакума… Таисий, не слушая больше, обогнул Мытный двор, пошел

Москворецкими воротами на Красную площадь.

Прошлую ночь «гулящий» провел у Конона в Бронной слободе и теперь ладил туда же.

Немой оружейник был чем-то обозлен и расстроен. Он пил, ел и спал, почти не замечая Таисия. Собирал инструмент, таскал под избу в тайник.

Таисий подумал: «Уж не обыска ли он ждет? Дьяков и решеточных Конон не любит, но дьяки, должно статься, прознали, что у Конона деньги есть…»

Когда утром оружейник открыл тяжелую дверь в тайник, Таисий полез туда же. Тайник был завален инструментом и платьем. Беря из своего сундука кису с золотом, «гулящий» решил: «Запалит Конон избу».

В душном сумраке прируба атаман ватаги Серафим лежал на своем одре. Улькин отец сидел на краю постели, старики снова говорили по-тонку о делах:

– Чуй, Серафимушко!

– Ну, чую… На то и бодрствуем – не спим…

– Што делать с девкой нам? Бродит, как волчица, и не подступись – когтем и зубом возьмет. Укрылся, вишь, парень-то в боярском дому…

– Делать што, скажу… Покудова, Миколай, парень тот жив, мне Ульки твоей не сватать, а тебе дочки не видать здравой.

– Ну-у?

– Думаю о том много… потому говорю…

– Уж не колдовство ли над ей какое уделано?

– На черта не клепи зря, – любовь, она посильнее черта. Ведаешь, на празднике в Коломне мы их на ночь свели, они же годы живут. Надо развести, только добром ништо поделаешь – разлучка тюрьма ему ай смерть! Смерть крепче тюрьмы – из тюрьмы она его ждать будет. Зато у смерти взять нечего…

– Ты суди, как пса от Морозовой-то уманить? Достанешь, как убить такого вепря?

– Надумаем как – не каменный, а и камень от огня лопает… Перво – достать их, штоб жили с ватагой.

– То первое дело…

– Ни зраком угрозным, ни словом штоб от нас заначки не было. Втай промышлять о их головах!

– Двоих, думаешь, вершить!

– А то как? Они-это одно – один без другого не живет!

– Думай – чем ближе.

– Много думано… Дочь твою напустить надо в дом боярыни.

– Эва надумал! А она там останетца?

– Мекаю я, не останетца долго… У боярыни живут смирно, она постница, молельщица, они же, встретясь, нешто утерпят от блуда?

– Вот ты, голова! Конешно, не утерпят…

– Теперь сам суди, скаредство в таком дому развел, – ведай: уходи борзо!

– Еще вот… она пытала, сам знаешь, попасть к ему, да молода, пригожа – в рядно худое не лезет, обряды на себя крутит красные… Слепой ее разве с убогим призрит…

– А мы ей грамотку добудем! С грамоткой примут.

– С умом не складусь, где мы такую грамотку и от кого добудем?

– Слушай…

– Ну?

– Нынче уходил я в Симонов монастырь к молебствию и за милостыней, а пуще проведать, кого монах-старовер Трифилий к Морозовой боярыне послал. Прознал, что послана им тайная староверка Мелания [226]. Вот до той Мелании от Трифилия и грамотку добудем.

– Нам монах не поверит.

– А пошто нам? К Облепихе ходит, чай, сам видал – старица тоже, как и Мелания, – уговаривала та старица дочь твою, я услышал, тако: «У нас-де тихо… благолепно, а тут во грехах ты живешь…» Ульяна твоя завсе от нее отрекается. Вот мы с тобой той старице молым: добудь-де нам для нее грамотку в дом Морозовой к Мелании, и пусть-де Ульяну примут там пожить, а мы-де тебе ее в монастырь сговорим…

– И как ты, Серафимушко, удумал! Диву даюсь я…

– Дивить некогда… В утре придет старица…

Так случилось, что Таисий угадал. Когда с Красной он спустился в сторону Никитских ворот, Бронная слобода горела. Толпа людей бежала на Бронную, иные шли на Красную площадь, говорили, спорили.

– Всем на огородах в сухое время указано печи топить [227], а со скорбным нешто сговоришь?

– Правда! Ты ему языком, а он те кулаком!

– Своеволит! Большой боярин ему отец крестной… Далеко видно было бурые клубы огня, слышался отдаленно хряст дерева и стук топоров – стрельцы ломали окрест пожара уцелевшие дома.

– Безъязыкой черт! Сколь людей пустил по миру!…

– Не безъязыкой виновен: грабить пришли дьяки-денежные матошники искали!

– К безъязыкому ходил однорукий кузнец серебряной: «Онде деньги делает…»

Таисий от Никитских ворот вернулся на Красную площадь, а потом перешел мост и, выжидая сумрака, брел стрелецкими слободами медленно на Облепихин двор. Он боялся Ульки, осторожно пробрался в свою хату; ему казалось, никто не знал о его пребывании, только те неведомые враги – два старика – заметили, и Серафим сказал Улькину отцу:

– Миколай… один из тех, кои нам надобны, вернулся в ватагу!

– То, Серафимушко, славу богу, только бы куда не убрел опять?…

– Ништо. Один вернулся, другой прибежит…

Старовер монах Симонова монастыря, в миру Трифон Плещеев, стольника государева [228] дядя, написал, по просьбе старицы Фетиньи, к старице Мелании в дом боярыни Морозовой малое письмо:

«Дочь моя духовная Мелания, раба господня! Прими мое благословение, посланное с сею отроковицею именем Улианою, а отроковицу сию старица Фетинья, много радеющая о делах древлего благочестия, молит тебя, дочь моя, о том, чтоб Улианию оставить в доме боярыни – нашей приспешницы и благодетельницы; за то, что Улианию она, Фетинья, прочит в монастырь. Та же скудеет людьми рать Иисусова, а юных дев и жен призреть потребно, ибо они, вкусив благодати древлего благочестия, становятся в ряды необоримых праведников, готовых за двоеперстие принять конец мученический…

Смиренный Трифилий-иеромонах».

Мелания прочла Морозовой послание Трифилия, и Улька была принята, как все убогие, бога для. В тот же вечер, по правилам боярского дома, умылась в бане. Ей выдали сукман смирного цвета, а ее цветную одежду, хотя и чистую, отдали опрати прачкам.