Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович. Страница 86

Атомный взрыв сотряс его тело…

Гигантское белое облако вырвалось из него в гудящий огнем кратер Олиной фарджи…

Этот атомный гриб все рос и рос, наполняясь новыми взрывами и облаками…

Но даже когда Рубинчик рухнул на спину, бездыханный и пустой, даже тогда этот жадный и ликующий горн Олиной плоти продолжал пульсировать, сжимать и разжимать его фаллос и всасывать в себя все, что в нем еще оставалось, могло статься — до последней капли.

Безвольно отвернув голову на подушке, Рубинчик уже ясно знал, что он пуст, что даже душа его уже выскользнула из него и сгорела в этом жарком кратере, а то, что осталось от него на постели, — всего лишь невесомая и пустая оболочка, ненужная даже ему самому.

Но языческая богиня, все еще неподвижная, как индийская скульптура Будды в музее, не бросила его, не выпустила из себя и не оставила умирать на смятых и окровавленных простынях, как варвары оставляют на поле брани поверженного врага. Нет, ее жаркий горн только чуть понизил свою температуру, уменьшил давление мышечных спазм и снизил частоту своего пульса. Теперь кольца ее плоти стали нежней, мягче, их движение замедлилось и стало похоже на тихий прибой после жестокого шторма. Так в госпитале гладят тяжелораненого, так жалеют грудных детей, так лелеют любимых.

Он почувствовал, что Оля легла на него, а ее влажные губы смочили его запекшийся рот тихим голубиным поцелуем.

И вдруг, к ужасу своему и восторгу, он ощутил, что в нежной, мокрой, дрожащей, лелеющей и горячей глубине ее пульсирующей штольни его мертвое и пустое копье начинает оживать и наливаться новой, непонятно откуда возникшей силой и свежей кровью желания…

Много позже, когда они прошли все стадии экстаза и когда они умерли друг в друге по десятку раз и так, не расчленяясь, воскресали — уже не спеша, без дикости, а словно вальсируя в своем неиссякаемом вожделении, и еще после этого, когда он снова купал ее в ванной и когда она, как истинная язычница, целовала его всего, словно Бога, целовала все его тело до ногтей на ногах, — тогда он впервые подумал: «И это конец? И теперь — покончить с собой? Умереть? Уйти из жизни?» И неожиданный ужас вошел в его душу и покрыл его тело морозной гусиной кожей. «Господи, — думал он и теперь, на рассвете, сидя при свете ночника перед спящей Ольгой и мучаясь нестерпимой жаждой закурить. — Как я могу уйти из жизни, когда я нашел это античное сокровище русской женственности, это чудо, которое искал семнадцать лет?!»

— писал в десятом веке Ибн Фадлан.

Рассвет высветил оконное стекло. Рубинчик лег возле Ольги. Согреваясь ее теплом и понимая, что не может и не сможет уснуть, он взял с тумбочки одну из книг, которые лежали там невысокой стопкой. На буро-коричневой матерчатой обложке было вытеснено потемневшим золотом:

Он с любопытством скосил глаза на спящую Ольгу — где она взяла эту книгу? — открыл тяжелый том, и тут же большой чернильный штамп бросился ему в глаза:

Он в ужасе посмотрел на свою возлюбленную и непроизвольно, инстинктивно отодвинулся от нее. Так резко, что она потянулась во сне и прильнула к нему всем телом. Но он отстранился:

— Где ты взяла эту книжку?

— У папы. Это из их библиотеки, — проговорила она, не открывая глаз.

— Он работает в КГБ?

— Да. А что? — Она открыла глаза, сонные и по детски невинные.

— Что он там делает?

— Не знаю. Наверно, шпионов ловит. Он живет отдельно. Я же вам говорила: мама развелась с ним десять лет назад, вышла замуж за дипломата и уехала на Кубу.

Он смотрел на нее, боясь поверить в ужасную догадку, которая пронеслась в его мозгу.

— Как твоя фамилия?

— Барская, — сказала она. — Вы знаете папу?

Рубинчик поднялся с кровати и стал закуривать, нервно ломая спички и выбрасывая их через форточку за окно. Утренняя Москва, уже освещенная восходящим солнцем, лежала перед ним. В этой Москве он наконец нашел легендарный идеал русской красоты и женственности. Больше того, он влюбился в эту девчонку и только что имел ее всю ночь. А она оказалась дочкой полковника Барского, на чье имя адресованы все доносы и рапорты сибирских управлений КГБ о его, Рубинчика, «аморальном» поведении. Если этот Барский узнает о том, что он, Рубинчик, спит с его дочерью, он оторвет ему яйца и четвертует в подвалах Лубянки без всякого суда!

— У тебя есть его фото?

— Конечно, — Оля подошла к нему сзади и прильнула к его спине всем своим прекрасным и теплым голым телом. А левой рукой открыла книжный шкаф, сняла с полки фотоальбом и, откинув обложку, поднесла альбом пред очи Рубинчика. На первой странице альбома была фотография того самого мужчины с медальным профилем орехового лица, который в Салехарде руководил налетом милиции на гостиничный номер Рубинчика.

— Не бойтесь, — сказала Оля. — Мой папа замечательный человек. Он не сделает нам ничего плохого, клянусь!

Рубинчик саркастически усмехнулся:

— Конечно! И Андропов замечательный человек.

— Юрий Владимирович? Вы знаете его? — радостно воскликнула Оля. — Он прекрасный человек! Он мой крестный отец!

— Что-о??! — изумленно повернулся к ней Рубинчик.

46

На сей раз это был не ампирный ресторан «Армения» и не куртуазные «Бега», а пустое по утрам деловое кафе на первом этаже гостиницы «Националь» с огромными, во всю стену, окнами на Манежную площадь и Кремль. С лепными потолками, белоснежными скатертями на столах и серебряными фирменными приборами, завернутыми в накрахмаленные льняные салфетки и оставшимися, видимо, еще с тех времен, когда это кафе было излюбленным местом Маяковского, Мейерхольда, Пастернака, Олеши, Михоэлса, Светлова, Станиславского, Булгакова, Дунаевского, Эйзенштейна, Уткина и других звезд довоенной поры. Ни одного из них уже нет в живых, лишь неторопливые пожилые официантки «Националя» помнят теперь их щедрые чаевые, бесконечные розыгрыши и гениальные остроты. Даже в пьяном виде им не изменяло остроумие. Рассказывают, что Михаил Светлов, набравшись, наткнулся при выходе из ресторана на адмирала в парадной форме, но принял его за швейцара и сказал: «Швейцар, такси!» «Я не швейцар, я адмирал!» — оскорбился адмирал. «Тогда — катер!» — сказал Светлов. А другой завсегдатай этого кафе пришел сюда как-то в свитере с нарисованной от руки горизонтальной полосой. «Что это у вас за полоска такая на свитере?» — спросила кокетливая официантка. «А это линия налива», — был ответ.

Впрочем, в те достопамятные времена и официантки были раза в три понятливей, моложе и расторопней, а к сегодняшнему дню приобрели не только излишний вес, но и надменность к измельчавшей публике — провинциальным командированным, богатым аферистам и партийным чиновникам полутяжелого веса и калибра. Впрочем, именно эти крахмально-чопорные скатерти, надменность официанток и высокие цены еще удерживали «Националь» от того, чтобы не скатиться с высоты былого величия в простую «точку общественного питания», и позволяли держаться хотя бы на уровне элитного делового кафе.

Барский выбрал его, чтобы показать Анне серьезность этой встречи. Он явился сюда с толстым томом Музыкальной энциклопедии в «атташе-кейсе» и начал разговор напрямую, в лоб:

— Три месяца назад, Анна, вы сказали, что не поддерживаете отношений с Раппопортом. А сегодня ночью звонили ему в Бостон и говорили с ним какими-то загадками. Вы же понимаете, что все разговоры с США прослушиваются. Так как понимать этот звонок? Как открытый вызов мне и всему КГБ? А?

— Почти, — усмехнулась Анна.

— Почти? — еще больше нахмурился Барский, ему не понравился ее самоуверенный тон. — Что это значит?