Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович. Страница 99

— Да, там армия, — согласился голубоглазый. — Но что лучше: иметь хорошую школу, прекрасный климат, свою страну и ни одного антисемита вокруг, а в восемнадцать лет пойти в армию, получить самое лучшее в мире оружие и служить среди своих? Или — уже в пятнадцать лет курить марихуану, а в школе напороться на нож какого-нибудь черного? А? Я для своих детей выбрал Израиль.

Неля, держа под мышкой маленький футляр со скрипкой-четвертушкой своей дочки, слушала этот разговор и жадно впитывала каждое слово. Все, что говорил этот голубоглазый, один к одному соответствовало ее ночным терзаниям. Куда везти детей? Если в Америку — где там взять деньги на их образование? А если в Израиль, то что она, учительница музыки, будет там делать? В стране, которая ведет войну, не до музыки…

— А вы знаете, какой в Израиле уровень жизни? — вдруг повернулся к левиту бородатый мужчина из другого конца очереди.

— О, конечно! — ответил тот, улыбнувшись. — Средний уровень жизни в Израиле в два раза ниже уровня жизни среднего класса в США и в три раза ниже среднего уровня в Новой Зеландии. Но кто вам сказал, что в США вы сразу попадете в средний класс?

— Ну, каждый стоит столько, во сколько он себя ценит, — тонко усмехнулся бородач и посмотрел на Нелю и на стоявшую за ней художницу-блондинку.

— О, я на свой счет не заблуждаюсь, — ответил левит. — Я просто художник. А вы, наверно, компьютерщик?

— Нет, я кинооператор, — ответил бородач с апломбом.

— О, если вы хороший оператор, то в Австралии сейчас как раз кинобум! — снова встрял толстяк с виолончелью, отрываясь от зубрежки неправильных глаголов. — А я настроился на Южную Африку.

— Куда? Куда? — изумленно спросила Неля.

— Йоханнесбург, — сказал толстяк. — Во-первых, там отличный климат. Во-вторых, на зарплату инженера там можно иметь виллу, прислугу, «мерседес» и даже яхту. А в-третьих, я слышал, что просто за то, что вы приезжаете в Южную Африку, тамошняя еврейская община сразу дает вам 50 тысяч долларов. Так им нужны евреи!

— Зачем? — поинтересовался Буи.

— Ну, я не знаю… — затруднился с ответом толстяк.

— А вы инженер? — заинтересовалась им художница-блондинка.

— Нет, я струнник, — сказал толстяк.

— В каком смысле?

— Ну, в прямом. Я играю на всех струнных инструментах. Впрочем, и на ударных тоже. Я концертмейстер Саратовского филармонического оркестра.

— А-а-а! — протянул кинооператор. — Тогда вам действительно в Южную Африку нужно ехать. Там большой спрос на струнников. — И опять посмотрел на Нелю и блондинку — понравилась ли им его тонкая шутка.

Но блондинка уже и сама потеряла интерес к будущему южноафриканцу, а тот, совершенно не обидевшись на заносчивого кинооператора, вздохнул:

— Да… Прямо не знаю, куда ехать…

— Потрясающе! — сказал Буи. — Евреи стоят в Москве, в Новодевичьем монастыре, и выбирают: Израиль, Америка, Южная Африка! Слышал бы мой папа!

— Разве он жив? — удивился голубоглазый.

— Нет, — грустно сказал художник. — Он в Бабьем Яре.

И такие же говорливые очереди стояли на грузовой таможне, где эмигранты отправляли свой багаж, в Центральном государственном банке, где им меняли 136 рублей на 90 американских долларов, и в кассе «Интуриста», где они покупали билеты на самолет до Вены.

Но, конечно, не эти эмигранты занимали мысли полковника Барского. Первой — и официальной его заботой было полное и гарантированное предотвращение любых еврейских бесчинств и выходок по отношению к арабским гостям, прибывающим на церемонию празднования великой годовщины Октября. Ради этого весь его отдел, как, впрочем, и все Пятое управление КГБ, был мобилизован на круглосуточное дежурство, ради этого были сосланы на разные сроки в Сибирь Инесса Бродник, Илья Карбовский и другие смутьяны-отказники и был подвергнут домашнему аресту старик Герцианов, а все тайные агенты и доверенные лица Барского получили инструкции дежурить в синагоге и немедленно доносить о любых подозрительных разговорах и сборищах.

А второй — и тайной — заботой полковника была его собственная тоска. В городе, насыщенном праздничным подъемом, суетой, флиртом, цветами, свиданиями, у Барского не было никого, с кем он мог бы пойти в театр, посидеть в пивном баре, сыграть в преферанс или покататься на лыжах. Даже родную дочь он месяц назад прямо из больницы отвез на Вятку, в Дымково, к своим дядькам, братьям его матери, приказав им поить ее парным молоком и вообще холить и лелеять, но не спускать с нее глаз, пока он сам за ней не приедет. И теперь он страдал от одиночества и какой-то бездарной маеты своих гэбэшных занятий, словно кто-то выдернул из него главный стержень жизни. Нет, были, конечно, и у него возможности для развлечений: он мог вызвать к себе на ночь хотя бы ту же Наталью Свечкину, и он мог пойти в пивной бар со своими коллегами по Комитету. Но коллеги были скучны и раздражали его своими неизменными антисемитскими анекдотами, а бляди типа Наташи Свечкиной вызывали отвращение.

И виной всему был, конечно, этот недобитый мерзавец Рубинчик!

Он, Барский, не убил этого подонка в то дождливое сентябрьское утро, убоявшись Олиной угрозы.

И не то этот живучий жид сам выкарабкался из воды, не то его подобрали какие-то рыбаки, но, провалявшись пару недель на больничной койке, Рубинчик, хоть и с палочкой, но вышел из больницы, снова ходит, ездит на своем дрянном «Москвиче» и думает, наверно, что тайно вывезет свою книгу о евреях при отлете из страны 4 ноября. Да, Барский вынужден был и ему, как Анне, дать выездную визу, потому что, во-первых, только на этом условии Оля согласилась уехать из Москвы и не возвращаться до отъезда Рубинчика. А во-вторых, мог ли он вывести этого Рубинчика на суд, если это автоматически открывало сожительство с Рубинчиком Оли и ее участие в изготовлении антисоветских пасквилей! Но хрена с два этот Рубинчик вывезет свою рукопись! Этого Барский Оле не обещал, и теперь он лично просматривал все списки пассажиров рейса «Москва — Вена», чтобы не было накладок, как с Раппопортом, и он сам, своими руками протрясет на таможне весь багаж Рубинчика! Смеется тот, кто смеется последним, господин писатель!..

Погруженный в эти мысли, Барский, подняв воротник пальто, медленно шел по Арбату сквозь густую праздничную толпу. Но он не видел ни этих людей, нагруженных авоськами с пакетами, ни витрины магазинов, украшенные пирамидами консервных банок, ни крупных снежинок, роем танцующих под лампами фонарных столбов, ни праздничных Призывов ЦК КПСС ударным трудом крепить лагерь социализма. Какой-то странный, нерусский блюз, который он слышал ночью по «Голосу Америки», уже сутки терзал его душу. «Композитор Джордж Грасс, музыка к кинофильму «Моя единственная любовь», — сказал диктор. Черт возьми, тут же обожгло Барского, неужели у него, полковника КГБ, есть родной дядька в Америке?

— Товарищ полковник, здравствуйте!

Барский поднял глаза, перед ним стояла Валя, секретарша генерала Булычева. На ней была распахнутая короткая дубленка, свитер, обтягивающий ее крепенькие грудки торчком и спускающийся чуть-чуть ниже бедер, и импортные сапожки выше колен, подчеркивающие совершенно офигительную длину ее стройных ног. В руках Валя держала две тяжелые сумки с покупками, а на ее маленьком и круглом, как головка подсолнуха, личике светилось праздничное возбуждение. Барский с улыбкой вспомнил, как в академии их учили определять суть человека по тому, что сам человек подчеркивает в себе своей одеждой. Главным достоинством этой Вали был, конечно, ее сексапильный «станок».

— С праздником! — сказала она. — Чо эт вы такой грустный? Небось евреи достали? Помогите такси поймать, а то мне с этими сумками руки не поднять! Представляете, шесть банок болгарского лечо обломилось! И «Чинзано»!

Барский взял у нее одну сумку, вдвоем они ступили с тротуара на мостовую и стали голосовать проносящимся мимо машинам.

— А куда тебе ехать? — спросил он.