Прыжок Ящера - Щупов Андрей Олегович. Страница 86

Шумно дыша, я взвесил на ладони свинцовый шар, пропустил меж пальцев поблескивающую цепь. Тела незадачливых разбойничков лежали тут и там, словно желтые сморщенные листья гигантских осин. Никто из них не шевелился. На фоне ульев – этой миниатюрной деревушки – картина представлялась более чем сюрреалистичной. Нашествие великанов на Малую Вязовку… Я криво улыбнулся. Вот и вся твоя правда, отшельничек! Голая и без прикрас! Еще один апокриф всепобеждающего века. Кто на нас с мечом, на того мы с рогатиной. Бежала собачка, бежала, присела и отложила на снег все то, что на самом деле ей хотелось отложить на все человечество. Кто-то понял и запустил в нее снежком. Как водится, не попал.

Пальцы удобнее стиснули смертоносный шар. Дыхание постепенно успокаивалось, глаза сами собой обратились к избушке Виссариона. Бамбуковым побегом новое решение прорастало во мне, пронзая жалость, противоречивые сомнения и прочие атавизмы. В самом деле! Кто сказал, что за преступлением следует наказание? Мифы и легенды розовых романтиков! Истина проще и жестче: за преступлением следует новое преступление. Сорвавшись в пропасть, на полпути не останавливаются.

Разумеется, я не боялся его и не хотел убивать, но… Правильно говорят: человек предполагает, а судьба располагает. Вероятно, это было жестом отчаяния, очередной попыткой вернуться в привычное. Пасечник эту возможность отсекал напрочь. Своими заумными рассуждениями, уверенной интонацией, всем своим осуждающим видом. Именно поэтому я не выпустил из рук кистеня, войдя в избу.

– Виссарион!..

Мне показалось, что он меня не услышал. Во всяком случае выражение лица пасечника ничуть не изменилось. Стоя возле окна, он преспокойно протирал тряпкой затуманенное стекло – этакий беззаботный человечек в одной клетке с тигром. Более дикую картину трудно было себе представить. Видел же он, что приключилось там на поляне! И наверняка, мудрец этакий, догадывался, зачем я вернулся. Тем не менее стоял себе как ни в чем не бывало, елозил ветошью по стеклу и, может быть, даже смаковал эти минуты, ясно сознавая, что провоцирует бывшего сокурсника на очередной бедовый шаг.

Я не шевелился, глядя на него во все глаза. Черт его знает почему, но крылся во всем этом необъяснимый гипноз! И стекло под мелькающими руками становилось каким-то удивительно прозрачным – даже вроде как раздавалось немного вширь. Словно и не стекло протирал Виссарион, а то, что простиралось сразу за ним. Самым загадочным образом в упрятанном между рам экране прорисовывались детали, которых в принципе не могло быть. Мне отчаянно захотелось прищуриться, уколоть себя булавкой. Потому что видел я уже не ульи и не лесную чехарду, – видел нечто чужое и в то же время удивительно знакомое: квартиру с потертой мебелью и бордовым ковриком на полу, поцарапанное фортепьяно у беленой стены, пару блеклых картин и рыжего кота, что сидел на столе под лампой.

Мне стало не по себе. Неожиданно я припомнил, что подобно Гоше-Кракену Виссарион тоже ходил некогда в музыкальную школу. Даже играл что-то на выпускном студенческом вечере. И, вспомнив о его музыкальном прошлом, сразу узнал квартиру. Это была комнатка Виссариона. Он жил в ней еще в те далекие времена, когда мы приятельствовали. И вот на том зеленом диване мы не раз сиживали, коротая время за беседой. А назойливо пристающего рыжего кота я отпугивал мысленными щелчками. Животное было чуткое – тотчас обижалось и уходило. И теперь все вновь всплыло за протираемым ветошью стеклом. Зачем? Почему?… На секунду мне даже показалось, что я слышу заоконный шум города – ТОГО давнего, навечно убежавшего в безвозвратное прошлое. Шумел ветер, верещали мальчишечьи голоса, и чья-то радиола бухала песенными аккордами Юрия Антонова. Я глядел, боясь нечаянным движением вспугнуть видение. И все-таки вспугнул. Совершенно необъяснимо Виссарион вдруг переместился. Из избушки в свою квартиру. То есть по-прежнему, он протирал чертово стекло, но стоял почему-то уже с ТОЙ стороны, став удивительно далеким и даже внешне разительно переменившись. Да, да! Он стал другим! Просветлели вечнопечальные глаза, исчезли ранние морщины, – Виссарион бесспорно помолодел…

В груди вновь вскипела бешеная волна. Этот отшельник сумел таки перехитрить меня! Обвел вокруг пальца, не приложив ни малейшего усилия!

С рыком я взмахнул рукой, и свинцовый шар, разбив окно, вылетел наружу. И все тотчас пропало. Квартира, поцарапанное фортепьяно, Виссарион со своей серенькой тряпицей. Я видел то, что и должен был видеть – разбитое стекло, а за ним – ровные ряды ульев, неподвижные тела разбойников и черную кромку леса. Возможно, это тоже был выбор. И я его сделал.

Конь, разумеется, подался в бега. Жизнь в качестве дикого мустанга привлекала его куда больше, нежели рабское служение человеку. Однако без средства передвижения я не остался. В ветхоньком сараюшке, крытом мозолисто-золотистым горбылем, я обнаружил довоенных времен колымагу. Какой-то из стареньких «фордов» – какой именно, я не стал выяснять. Куда больше интересовало меня, сможет ли эта таратайка самостоятельно двигаться. Чудо произошло, двигатель завелся почти сразу, и, выехав на дорогу, я убедился, что управлять этой машиной ненамного сложнее, чем современными моделями – в чем-то даже проще. Другое дело, что сидеть в салоне с моими нынешними ножищами оказалось непросто, и для вящего удобства пришлось вышвырнуть вон сиденье. Скорость «Форд» держал на удивление смешную – километров тридцать или сорок в час, однако следовало радоваться и такой. Оставив пасеку за спиной, по пыльной вертлявой дороге я тронулся в путь.

На одном из холмов, вздымающихся над лесом, словно над пестрым волнующимся морем, мне захотелось осмотреться. Я притормозил и привстал. Все равно как всадник на стременах. Возможно, этого не следовало делать, потому что от увиденного спину тотчас пробрало морозцем.

Впереди серой шапкой сгустившегося тумана угадывался город, справа и слева от него полупрозрачными воронками танцевали и покачивались знакомые смерчи. Отсюда на расстоянии они выглядели еще более зловеще. И становилось очевидно, что это не обычные пылевые вихри. Верхний их раструб неспешно всасывал облака и тучи, нижний ищуще рыскал по земле. Но этим дело не ограничивалось. Странным образом я видел и многое другое – детали, которые обычный человек в обычном вихре никогда не разглядит. Каждый по отдельности смерч представлял собой скручивающийся рулон, и на рулон этот бесконечными лентами наматывалось и наматывалось окружающее пространство. Жадные воронки втягивали саму Жизнь, и чуть сзади, следуя вплотную за жизненной субстанцией, наступала беспросветная мгла. Черная клубящая стена, заполняющая собой весь видимый горизонт, вздымалась в каком-нибудь километре за моей спиной. Стена, на которую не хотелось смотреть, от вида которой пробирало нутряной дрожью. Вероятно, это и был тот самый конец, о котором поминал Виссарион. Дела на планете сворачивались, первородные пуповины начинали работать в обратном режиме. Жизнь покидала эти места, уходила, как вода из прошитого очередью аквариума. Грань, именуемая концом, просматривалась невооруженным глазом. Пространство бурлило в самостийных мальстремах, столетия теснились в тесных проходах, торопясь на выход, отказываясь соблюдать какую бы то ни было очередность. Да и то верно, к чему она сейчас – эта очередность? Клочья финишной ленты успел разметать ветер, шумные гастроли завершились, феномены ссудного дня уже не являлись таковыми, пасуя перед главным – ЗАВЕРШЕНИЕМ ВСЕГО И ВСЯ.

Отыгравшие свое статисты по команде незримого режиссера подымались и выныривали с земли и из земли, буднично спешили на исходные позиции. Обо мне, судя по всему, тоже не забыли. По крайней мере я имел прекрасную возможность наблюдать то, от чего уберегали большую часть населения. Возможно, этому стоило порадоваться, но я особо радужных эмоций не испытывал. То есть сейчас я не испытывал вообще никаких эмоций. Я был пуст, как ладонь нищего на паперти, как древний колодец, отрезанный от подземных кровеносных жил.