Записки наемника - Гончаров Виктор Алексеевич. Страница 13

Молчат крестьяне.

«Кто стрелять зольдат немецкий армия?»

Молчат крестьяне, а те парни знают кто «стрелять», но молчат. И убили германцы семерых полешуков, положили мертвыми на ярко-желтом песочке, и заголосили семь вдов, и заплакало множество деток-сирот. А политработник, знай себе, похаживает по деревне, вынюхивает настроения, скоро можно и партизанский отряд сколотить, зная мстительное настроение местного населения против германского кровожадного оккупанта.

И тут работничка позвали в хату. Вроде сабантуй у них там, пир, словом, сборище. И стол отличный накрыт, и к столу. И людей насобиралось молодых, способных и по-пластунски, и оружие войсковое поднять. И начал в открытую, фашизм, гитлеризм, смерть односельчан. Молодые люди кивают в знак одобрения его речам. И видит агитатор, что несут ему большой медный таз. Приносят и с улыбкой мостят между ног политработнику. Он недоумевает, не понимает ничего – Полесье ведь, чушь, дичь, болото. Может, думает, обряд какой. А в это время с другой стороны стола парень из тех троих сагитированных подходит, берет прямо со стола пиршественного нож, которым только что резали хлеб, и вдруг хватает политработника за волосы и сквизь-сквизь ножом этим по горлу, как барану, и к медному тазу наклонил, чтобы кровь стекала, пол свежевыдраенный не запачкала. Агитатор, конечно, сначала рванулся, но его схватили десятки рук, чтобы тот, с ножом, горло перепилил. Молодые от ужаса блюют под стол, один и в обморок свалился, а немолодые стоят и приговаривают:

– Вот так. Семерых ты положил, москаль проклятый, вот тебе расчет.

А кровь – сгустками плюх-плюх в медницу, то есть в медный тазик, в котором хозяйка варенье варила.

Таз этот выбросили, но потом один дед подобрал – под гвозди. «И для истории!» – добавлял всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан узнавал посудину. А еще говорят, что белорусы тихие и мирные. В тихом болоте, как известно, черти водятся.

После этого рассказа я прошелся с майором Бруцким.

– Политработника закопали за селом, а после войны приехала женщина, попросила указать могилу. Раскопали, и узнала она своего мужа.

На том мы и расстались. Я не стал говорить, что слышал об этой истории, правда в несколько другом варианте. Не стал говорить также о том, что деревня та – Бруцки, и каждый второй в нем – Бруцкий.

Мне ничего не оставалось, как согласиться выполнять порученное мне задание. Неужели я смог бы мотивировать отказ подобными бреднями?

Но я действительно не знал, что буду делать, когда я увижу Бруцкого, когда найду его.

Припоминаю разговоры в отделении, когда я пришел после того, как проводил майора. Большинство недоумевало, зачем им рассказали такое. Один даже прямо заявил, что подобное непозволительно и обо всем следует рассказать особисту.

Тут уж пришлось поработать мне, чтобы хоть как-то сгладить нехорошее впечатление о земляке. Я говорил о психологической устойчивости, выработке хладнокровия и еще о чем-то, но рассказ Бруцкого прочно засел в голове.

В десантники я попал, когда мне было почти девятнадцать лет. Ничто до этого не указывало на то, что я стану воякой, профессиональным убийцей, просто солдатом, офицером.

На юге Беларуси, в Полесье, где я вырос в маленьком городке, военных не было. Один только раз помню, когда на поле нашли неразорвавшийся снаряд, откуда-то издалека приезжал бронетранспортер с открытым верхом. В него насыпали кучу песка и бережно уложили снаряд. Отец работал в военкомате, поэтому саперы пришли к нам пообедать. Солдатский паек отдали мне. На всю жизнь остался в памяти изумительный вкус солдатской галеты из сухого пайка.

Отец действительно ориентировал меня на военную службу. По крайней мере, регулярно занимался моим физическим воспитанием. Турник был моей стихией. Но больше всего от сверстников я отличался, конечно же, не силой и не здоровьем. Не зря меня сразу же втянули в комсомол, и я возглавил комсомольскую организацию школы. Нельзя сказать, чтобы мне это особенно нравилось, приходилось втягивать в комсомол других, не по каким-то идейным принципам, а силой своего авторитета.

Почему я такой вырос? В доме царила военная дисциплина власти и порядка. Существовали определенные правила. Одни из них – жесткие, другие – расплывчатые, меняющиеся. Были выработаны строгие нормы поведения, строгий распорядок. Некоторым нормам поведения я не могу найти объяснения. Мне не объясняли, почему этого делать нельзя. Просто говорили – этого делать нельзя. Я, конечно, нарушал правила, но сознание того, что есть правила и что я их нарушитель, еще больше узаконивало их. Мои родители так и не поняли, почему я бросил комсомол. Может, это был вызов? Уже тогда я понимал, что отсутствие красной корочки с шестью орденами будет мешать продвигаться в жизни. Но уже тогда я прекрасно понял, что твердость бицепса всегда более веский аргумент, чем общественное положение.

Отец настоял, чтобы я поступал в командное училище. Но при сдаче экзаменов я сбежал оттуда, поскольку поступавших три раза на день кормили манной кашей и синими яйцами.

Отец устроил меня в ДОСААФ, и до армии я практически научился многому: мотодело, водолазные курсы, радиомоделирование. Словом, когда попал в десантники, и после первого года службы мне захотелось уйти, подал документы на поступление в военное училище.

Но меня перехватили.

Наши спецгруппы возили по всему Советскому Союзу. Изучались теоретически и практически десятки дисциплин: топография, тактика, фотография, отпечатки пальцев, планирование операций, шифровальное дело, агентурная связь, разведывательная сеть, методы допроса, организация партизанских отрядов, психологическая война и т. д.

Основную подготовку я проходил в Ферудахе, в учебке частей спецназа воздушно-десантных войск. Но уже тогда наши практические занятия планировались так, что основное время мы проводили в горах.

…Мы бежим. Весь район – сплошные подъемы и спуски… Никто не бегает столько времени без перерыва. Я весь мокрый от пота, мои ботинки кажутся мне свинцовыми ботинками водолаза, часы на руке весят, наверное, не менее двух килограммов…

Мы бежим. Из горла вырывается храп. Я безуспешно пытаюсь снабдить свои истощенные легкие воздухом. Руки поднимать я уже не в состоянии. Мы бежим. Ноги как будто не мои. Все вокруг в тумане. То впереди нас, то позади раздается зычный знакомый голос, требующий не нарушать строй, не сбиваться с ноги, не отставать… Как это он успевает и кричать, и дышать? Мы бежим. В животе у меня спазмы. Я спотыкаюсь. В голове все перепуталось…Надо во что бы то ни стало дышать… дышать… Спина в мокрой гимнастерке впереди меня неожиданно останавливается, и я натыкаюсь на нее. Мне повезло. Бег закончился.

Ноги словно резиновые. До машины, которая ждет нас, добираюсь с трудом. На то, чтобы отдышаться, уходит пять минут. Кто-то говорит, что мы пробежали двенадцать километров. Двенадцать километров! Только сознание того, что если я сейчас обольюсь холодной водой из-под крана, то не смогу больше шевельнуться вообще, заставляет меня подняться с земли.

«Неплохая идея, – подумал я, – проводить такие физические тренировки до восхода солнца, пока еще сравнительно прохладно».

Мы возвращаемся на базу, и следующие два часа уходят на построение для развода на работы, а также на уборку казарм, знакомство с новыми инструкторами, которые научат нас тому, о чем мы не имеем никакого представления.

Мне нравится здесь. Кругом ровно подстриженный кустарник, чистые, покрытые красной крошкой дорожки, окаймленные белыми кирпичами. На больших красочных щитах различные инструкции, выдержки из приказов, портреты солдат и офицеров.

Когда я впервые увидел перекладины, брусья, барьеры, макеты стен домов, у меня почему-то просто пятки зачесались рвануть на эту полосу препятствия. Юный пыл, горячечность слетели с меня быстро.

Спасаясь от палящих даже в такую рань солнечных лучей, мы сидим в тени и рассказываем друг другу всякие побасенки. Кто-то вслух гадает, когда начнется настоящая подготовка. Подразумевается, что нас отправят в Афган. Но тут появляется сержант. Он отдает приказ: все должны приготовиться к физической тренировке, которая начнется через пять минут. Я чувствую, как завтрак у меня в животе становится тяжелым комом.