Как закалялась жесть - Щеголев Александр Геннадьевич. Страница 48

И насилие тут же прекращено.

— Сухое, — говорит мужик. — Красное. Пьешь красное?

Фартук его повязан на голое тело.

Переворачиваюсь на живот, встаю. Я в подвале, никаких сомнений: помещение без окон, без обоев. Бетонный пол, оштукатуренные в потеках стены, потолок, сложенный из ячеистых плит…

— Куда смотришь?

Я смотрю на дверь, которая буквально в двух шагах.

— Хочешь на волю? Так нету воли, парень. Ты подергай, подергай.

Я дергаю. Стальной лист даже не шелохнется. Мужик ухмыляется:

— Они снаружи закрывают. Не верят мне, за психа держат.

В нижней части двери, у самого пола, устроена вторая дверца, маленькая, — как форточка. Тоже наглухо заперта, дергай, не дергай.

— Точно, сюда тебя и просунули, — хозяин подвала показывает на «форточку». Пальцы у него — как сардельки; рука — размером с мою.

Это Нулевой этаж, врубаюсь я наконец.

Попал…

— На, глотни. Я пью только красное, потому как остальное — потрава.

Протягивает бутылку. Молдавское: «Слеза младенца».

— Эй, чего молчишь? — он беспокоится. — Язык отрезан?

Я вспоминаю Борьку, Ленкиного гувернера, вспоминаю его «пароль»:

— Приятного аппетита, — говорю. — Поклон вам от Витюши со всем решпектом.

— О! — радуется он. — Витюша! Как же, помню. Виктор Антоныч, опер ссученный. Садист и врун, между нами. Хотя, кабы не он… Ну, добро. Поклон от Витюши, милсдарь, дорогого стоит.

Он выходит под тусклую лампу, прикладываясь на ходу к бутылке и заодно давая мне возможность себя рассмотреть.

Серьезный человек, этот их любитель красного. С виду — мужик как мужик. Маленькие цепкие глаза. Крайне неопрятная, неухоженная борода с изрядной проседью. Волосатый, кряжистый, почти без шеи, с крупными грубыми ладонями, даже с жирком, — но жирок его ох как обманчив… Встречал я таких. Это не какой-нибудь вам «качок», в котором ничего кроме наглости нет. Зачем «качаться», если есть в тебе природная сила — настоящая, животная, — чтоб бревна ворочать, грузовики из грязи выталкивать…

— Ты кто? — спрашивает.

— Саврасов.

— А я — Крамской. Ты у нее какой по счету?

— Она сказала — седьмой. Если не наврала.

— Зачем Эвглене врать? — Он что-то мысленно подсчитывает, загибая пальцы. — Все правильно, седьмой.

— А вы — первый, — говорю я ему.

— Было дело, — соглашается он. — Что у тебя за дрянь в руке?

— Струна от гитары.

— Выкинь, здесь нет музыкальных инструментов. Ну, пошли, седьмой, чего в сенях топтаться.

Уходит, сверкая сине-белыми ягодицами. На ногах его — сильно разношенные ботинки без шнурков и со стоптанными задниками…

…Подвал разделен перегородками на секции. Дверей между секциями нет. Та, которую поименовали «сенями», тесная и плохо освещенная, зато следующая — настоящий зал с лампами дневного света и разнообразной утварью. Светлица, блин. Горница… Я застреваю на пороге.

Вид его жилища пугает меня едва ли не больше, чем сам голый хозяин. Кровать, кухонный стол, плита, шкаф, телевизор с плеером, — это понятно. Вот только обычных предметов быта кому-то показалось недостаточно для создания уюта. Буквально повсюду висят гирлянды, собранные из бутылочных пробок и канцелярских скрепок. Неопрятные стены украшены мозаикой из пивных и винных пробок, а также композициями, собранными из этикеток, тщательно подобранных по цвету.

Бутылки аккуратными рядами выстроились вдоль стен — пустые отдельно, непочатые отдельно, — невообразимое количество.

Центральную часть занимает широченный стол на низких ножках — с макетом средневекового замка, сделанного из спичек и вписанного в зеленый ландшафт. Великолепно смастерено, просто роскошно.

Отчетливо несет мертвечиной, тленом и разложением, — несмотря даже на то, что работает принудительная вентиляция.

А еще на стене висят картины — в количестве трех, — наподобие тех, что наверху у Эвглены.

Еще одна «студия».

Еще один микст, составленный из кусков чужого бреда…

— Здесь и живу, — произносит хозяин с гордостью.

В противоположном конце зала есть проход в следующую секцию, но нам пока не туда. Стоим возле макета.

Тошнота усилилась; болит и кружится голова. Я держусь за стул.

— Нравится? (Это он про макет. )

— Очень, — отвечаю я искренне.

— Это место, где я хотел бы состариться и умереть. Моя Утопия. Средневековье моей мечты.

— Классно…

И правда, симпатичный мирок он себе приготовил, пусть даже всего лишь из спичек. Замок — нечто среднее между Новгородским кремлем и деревянной крепостью в Мангазее. Крепостная стена окружена рвом с водой (вода — это оргстекло, «задутое» снизу черной краской). На спичечных стенах — пластмассовые фигурки воинов. Вокруг — пейзаж с леском и деревенькой. Деревца — из веточек; листва и трава — из вареного пенопласта, покрашенного зеленым. Деревня — это домики, заборчики, колодцы, игрушечные коровки, собачки, люди…

— …Дом князя, — показывает мне мастер. — А здесь хозпостройки. Пекарня, отдельный дом для челяди, торговые палаты, конюшня, кузня.

— А это что за руины?

— Я те дам — руины! Церковь это. Не достроена, в плане пока. Никак не закончить, проклятую… душа не лежит, рука не строит… ладно, хрен с ней, сюда смотри. Вот тут у меня лобное место. Знаешь, зачем?

— Известно, зачем, — я смотрю на кукольный эшафот, в который воткнут крохотный топорик. И то, и другое — якобы в крови. Красной краски мастер не пожалел.

— Понятливый! — Он хохочет, тряся арбузом и гузном одновременно. — Минус руки, минус ноги, получился огуречик! Саврасова четвертовали, четвертовали, да не вы-чет-вер-то-ва-ли! А ты думал, с плахи сбежать можно? Тока по частям!

Не люблю, когда другие смеются, а мне не смешно.

— Срубы на клею держатся? — спрашиваю и руку тяну, чтобы потрогать одну из башенок.

— Осторожно!!! — кричит мастер страшным голосом.

Реакция его столь же непосредственна, сколь и непропорциональна возникшей угрозе. Кончились шутки. Он отшвыривает меня от макета (я падаю, сгруппировавшись), потом бережно поднимает, ставит вертикально (как меня при всем при этом не вытошнило, не понимаю); отряхивает от пыли и принимается обиженно объяснять: мол, строит он точно так же, как до 17-го века ставили обычные деревянные постройки — без гвоздей и, уж всяко, без клея. В спичках делаются микроскопические врезки, называемые «ласточкиным хвостом»… ну и так далее, технология проверена веками. Если врезка правильная, то сооружение будет держаться безо всякого тебе клея! (Ох, и задел же его этот клей…) А там, где без сцепления не обойтись, используем штифты. Например, крыша сажается на сруб с помощью штифтов. Работа, конечно, ювелирная, можно сказать, сумасшедшая…

«Именно что сумасшедшая», — думаю я. Вспоминаются слова Эвглены о первом ее муже, брошенные вскользь. Крамской — душевнобольной, сказала она… И каков вывод?

Никогда не спорьте с психами…

— Красивые крыши, — говорю. — Лучше настоящих.

— Из деревянных шпателей, — возбуждается хозяин. — Ну, знаешь, которыми ранешние ЛОР-врачи в горло лазили.

— Можно размочить соломину, разрезать, развернуть — и под пресс. Тоже получается эффект кровли.

— Где ж я тебе солому возьму? Пользую, что под рукой.

— А вы художник, да? Эти изделия, эти украшения… — я показываю на гирлянды из пробок, на панно из этикеток. — Виден истинный художественный вкус.

— Художник? — он морщит лоб, погружаясь в размышления. — Лестно, лестно… Причислить себя к творцам… Нет, малыш, увы. Я — просто истопник. Вот раньше, когда я еще был анатомом… Может, слышал? Анатом — это было имя! Наградили по молодости — компетентные органы вместе с журналистами. Гремело! Теперь же…

— Картины, наверное, ваши? Дьявольская фантазия. Особенно впечатляют очки и шприц — глядишь на эти предметы, и такие сюжеты в голове рождаются…

Очки, изображенные на одном из натюрмортов, вместо дужек имели ножницы, а игла обычного с виду шприца была снабжена зазубринами, как у гарпуна.