Как закалялась жесть - Щеголев Александр Геннадьевич. Страница 53

Жаль, что первая попытка закончилась быстро и глупо. Крамской, потеряв на радостях голову, решил устроить праздник детишкам, которых он любил и которых никогда не использовал в качестве макетов для своих исследований. Макет он приготовил из раннего прохожего, вышедшего на Белградскую в районе улицы Турку; перенес тело через речушку Волковку (забранную в бетон), поближе к железной дороге, и спрятал в кустах на полосе отчуждения. И в тот же день вывел класс, где он был классным руководителем, к заготовленному экспонату. Урок на природе, так сказать… Его не поняли. К вечеру — объявили в розыск. Вот так он и перестал быть учителем, вынужден был бежать, бросив юную жену. Как он скрывался да хоронился — целый роман. У мамки-то под Лугой нельзя — живо бы пропасли, твари легавые. Несколько лет были бездарно растрачены. Потом он нашел Эву, которая неплохо обустроилась в столице, и добровольно вселился в этот подвал… ну, почти добровольно… потом и мамка сюда подгребла…

— Да ты попробуй! — подносит он сковородку к моему лицу. — Это ж так естественно…

Я поспешно отодвигаю его блюдо.

— Что естественно?

— Знать, каковы люди на вкус. Как можно жить среди людей, и не знать, какие они на вкус?

— Многие так живут.

— Недоучки и трусы. Сколько ты продержался наверху, в больничке?

— Девять месяцев.

— Достаточный срок, чтобы изучить анатомию и в теории, и на практике. Я тебе предлагаю сдать выпускной экзамен.

— В каком смысле — выпускной?

Он паскудно лыбится:

— А ты подумай. Здесь две двери. Одна там, — взмахивает рукой в сторону «сеней». — Другая там, — тычет большим пальцем себе за спину.

«Другая дверь» — это холодильник… Хорош выбор! Либо причастись человечины и стань своим — тогда, может быть, выживешь. Либо — добро пожаловать на крюк… Впрочем, нет никакого выбора, все это ложь. С какой стати ему меня выпускать?

— Вы анатом или кулинар? — спрашиваю его. — Анатомия и кулинария — разные дисциплины.

Крамской медленно вытирает руки о бороду, потом фартуком промакивает рот.

— Ну, так… — Он тяжело вылезает из-за стола. — Второй раз тебе было предложено. Был шанс, полурослик. Третьего не будет.

Похоже, и правда, третьего раза не будет. Рожа у мясника красная, дышит он ртом. Семь опростанных бутылок сухого остались за его плечами, восьмая, початая — на столе («Кинзмараули» Телавского розлива).

Значит, время пришло.

— По-моему, кто-то стучит, — озабоченно говорю я и морщу брови, делая вид, что напряженно слушаю.

— Куда стучит?

— В дверь. С лестницы… Вот, опять, слышали? Скребется кто-то.

Я спрыгиваю со стула. Головная боль, головокружение, тошнота, — все отступает. Организм мобилизован, спасибо адреналину и норадреналину.

Он убирает в телевизоре звук и отвечает без уверенности:

— Там снаружи звонок есть. Когда приносят остатки — звонят.

Когда монстр скрывается в «сенях», я хватаю штопор и залезаю под макет.

Он возвращается и тупо озирает зал:

— Эй, недомерок!

Обнаруживает меня и вспыхивает:

— Сдурел?! А ну вылазь!

— Чур, я в домике! — говорю ему. Он звереет. Он подбегает к макету, наклоняется и пробует достать меня рукой. Я откатываюсь к противоположному краю.

— Чего удумал, таракан?! — шипит он.

Забегает с другой стороны, но и я настороже. Так просто он меня не достанет. Зато я его — достану, одноклеточного…

— Подожди, я сейчас, — предупреждает он и топает прочь. — Швабру принесу.

Я бью кулаком снизу в стол. Кремль содрогается.

Крамской тоже содрогается:

— Тихо! Развалишь!

Я снова бью — в полную силу.

Швабра забыта. Людоед обегает стол, причитая:

— Тихо, тихо… Это поправим… Это чепуха… — он заглядывает ко мне. — Чего ты хочешь?

Сказал бы я ему, что жить хочу, так ведь ему наплевать. Вместо ответа я приподымаю край стола за ножку — и грохаю об пол. Вся его конструкция подпрыгивает.

Он стонет:

— Обе башни!

Тут же падает на четвереньки и, рыча, лезет ко мне под стол.

Наконец мы на равных!

До чего же он предсказуем и управляем, этот хищник из подвала. Вот уж кто пластилин и марионетка. С Ленкой было куда больше возни…

Жалю его штопором.

Одного удара бы хватило, попади я, куда метил — сбоку в височную впадину. Прямой в глаз не проходил: враг держал растопыренную пятерню перед собой, собираясь схватить меня за горло. Руку мою отбить он не успевает, но реакция его все равно хороша: дергает головой назад, так что штопор лишь пробивает ему щеку. Я рву застрявшее оружие обратно, увеча Крамскому вывеску… нет, это ошибка. На мгновение я открываюсь, и этот чертов берсерк, не обращая внимания на адскую боль, хватает-таки меня одной лапой за ворот. Второй — влепляет мне в скулу. Если б с размаха — нокаутировал бы. Штопор потерян, как и внезапность. Он снова бьет; я пытаюсь блокировать удар культей, однако исход схватки ясен. У Крамского две руки — против моей одной с четвертью. Он вышвыривает меня из-под стола и неуклюже выбирается сам…

Пару секунд он мне дарит.

Когда монстр выпрямляется, я уже готов. Из щеки его выдран изрядный лоскут, на губах пенится кровь. Глаза безумные, жуткие. Широко расставляя ноги, он движется ко мне, и тогда я метаю пустую бутылку.

Попадание точное: макет замка взрывается тысячей осколков. Тварь оборачивается и застывает в шоке. Я запускаю еще снаряд, круша рукотворный кусочек средневековья, превращая утопию в руины. Тварь воет, раскорячивается над спичечными хоромами, стараясь заслонить творение рук своих.

Ха-ха!

Чтобы уничтожить кого-то — убей его мечту.

Очередная бутылка тюкает Крамского в затылок и разбивается об пол, следующая достается телевизору (экран, прощально пукнув, лопается), однако маньяк словно не замечает этого. Боевой дух его вышел вместе с воем.

— Дом князя… — бормочет он (слова угадываются с большим трудом). — Конюшенка, пекаренка… Что ж вы наделали, нелюди…

Артобстрел закончен. Я скачу к выходу из зала, нахожу брошенную «струну», раскручиваю укороченную «восьмерку», выбрав стальной шнур на половину длины.

Людоед, забыв про меня, мутным взором озирает свои владения. И вдруг сообщает непонятно кому, поминутно сплевывая кровь:

— Ненавижу… Дом этот чертов… Мамку убили… (Говорить ему тяжко: разворочанный язык не слушается. ) Спасают они меня, как же! Спасают, а мне не верят. МНЕ — не верят! Мясо вечно воняет, тьфу… Слышь, ты, обрезок! Как там тебя… седьмой! Я тебя щас кончу. Но ты знай, что Крамской — не такой, как они. Во что превратили святое дело?! Деньжищи шальные — зачем?! А бывшая моя — просто холодная торговка. Купчиха, одним словом, едят ее мухи…

Надо же, оказывается, он многим недоволен, властелин подземелий! Он берется за стол обеими руками и, хакнув, сворачивает макет набок. Натуральная истерика.

— Вот вам! — произносит удовлетворенно.

И на этом — все. Момент истины, август сорок четвертого… Покачиваясь, Крамской идет ко мне, — тупо, уже без мозгов. Когда он приближается на дистанцию атаки, я отпускаю «струну» на полную длину и захлестываю его шею. Он рвет проволоку на себя, однако я не выпускаю рукоятку. Меня крутит, мотает вокруг его туловища. Культей бью зверя в глаз — попадаю! — и затягиваю, затягиваю удавку. Он падает на четвереньки… Нет, это еще не победа. Он нашаривает меня слепыми руками и отбрасывает прочь. Пока я барахтаюсь в куче бутылок — срывает с шеи «струну», бурно кашляет, поднимается, находит меня взглядом…

В руке моей — «Монашка под луной». Молдавское полусухое, запечатанная бутылка. Чрезвычайно кстати! Зря он не обращает на эту деталь внимания, потому что когда он вновь лезет на меня, уже совершенно обезумевший, я луплю его с размаху по коленной чашечке. В ноге хрустит, а бутылка разбивается, оставляя мне симпатичную «розочку». Людоед на секунду забывает, чего хотел, — надламывается от боли, — и тогда я всаживаю стеклянный цветок в его белое туловище. И снова. И снова. Снизу вверх, снизу вверх… Я бью, крича от азарта, куда придется, и вдруг вижу поганую бороду — прямо над собой…