Сладкая песнь Каэтаны - Пиньон Нелида. Страница 26

– Теперь я понимаю, что дядя был сумасшедшим. Даже вызов богам бросал, сопровождая его заурядными жестами. Впрочем, он уверял, что заурядность в актерской игре – это как раз то, что заставляет улыбаться и детей, и стариков. Может, дядя был прав?

Балиньо показал Каэтане фотографию дворца. Украшавшие озеро лебеди сверкали, точно фарфоровые, казалось, они никогда не летали.

– Это дворец Итамарати [17], – пояснил Балиньо, заметив изумление Каэтаны.

– А нам-то что в нем? Разве ты не понимаешь, что мы обречены держаться друг за друга? Кто может нас разлучить, Балиньо? Что мы друг без друга? Ты можешь себе представить Князя Данило без меня? Но, несмотря на подобные дворцы, мы колесим по Бразилии, зная, что, когда мы состаримся, она забудет о нас. Ведь мы даже не имеем права на социальное обеспечение.

Балиньо убрал фотографию: сказочный дворец растаял, как мираж, но вид обиталища элегантных и воспитанных людей пробудил в молодом человеке неясную мечту. Нет, он никогда не покинет Каэтану и не станет слушать какие попало истории, он привык к ее ярости, когда она бросала ему короткие фразы, большинство которых заимствовала из пьес, игранных с младых лет вместе с дядей Веспасиано.

– А разве у меня есть другая семья? – сказал Балиньо, как бы утверждаясь в своем намерении остаться рядом с Каэтаной.

Та меж тем круговыми движениями гладила живот, в рассеянности как будто не заметив объяснения в бескорыстной любви.

– Мой желудок бунтует, это от голода.

Балиньо принес еду: молоко, яблоко и яйцо вкрутую – слишком скудная закуска после путешествия в кузове грузовика рядом с козой, которую шофер всегда возил с собой. Ее блеяние сливалось с народными куплетами, передаваемыми по радио.

Каэтана запротестовала против бедности, которая шла за ними по пятам:

– Почему это меня хотят посадить на тюремный рацион?

Она стояла в длинной лазурной рубашке и била себя в грудь, закрывая и открывая глаза.

– Неужели я настолько постарела, что уже и Полидоро знать меня не хочет? А может, он обеднел?

Балиньо бросился на колени рядом со скамеечкой.

– Пожалуйста, не говорите о старости. В Бразилии нет такой другой актрисы, как вы! Назовите хотя бы одну, которая сумела так растревожить сердца зрителей.

Аромат жасмина исчез, уступив место запаху женского тела, исходившему от бедер Каэтаны. Лишившись внезапно чувства душевной близости с этой женщиной, Балиньо вдруг ощутил физическое влечение, вызванное, несомненно, таинственными флюидами, которые Каэтана, несмотря на то что была огорчена, продолжала источать через поры своего тела. Чтобы побороть воображение, способное заставить его взбрыкнуть, как молодого жеребенка, Балиньо начал говорить.

Каэтана была довольна тем, что Балиньо стоит перед ней на коленях и старается примирить ее с враждебной реальностью, в которой ее талант актрисы так и не получил должного признания.

– Иногда у меня возникает впечатление, будто я забываю какие-то слова роли. К тому же я повинна в том, что полнею и придаю слишком большое значение пустым мечтам.

Балиньо гладил ее лодыжки. Она носила только сандалии, иногда надевала кольца на пальцы ног, как это делала Габриэла Безанцони, итальянская певица, из-за любви прожившая в Бразилии несколько лет.

– Если этот жалкий ленч прислал Мажико, скажи ему, пусть не заблуждается по поводу наших лохмотьев: искусство заставляет нас так одеваться. А кроме того, за кого он нас принимает? За банкиров? Пусть знает, что мы княжеского рода. Ведь это мы даем имена чувствам и безобразным голодным лицам бразильцев, которые упорно продолжают мечтать. Иди сейчас же на кухню. Мы наедимся досыта вкусными вещами. Я должна умастить мой желудок жирами, которыми будут питаться мои мечты, а счета пусть посылает Полидоро Алвесу. Он их оплатит.

После таких слов Балиньо мог уже не опасаться за ближайшее будущее: Каэтана доказала, что общественная структура страны не нуждается в их услугах. Рядовым искусства в качестве единственного утешения осталось истирать до дыр подметки на дорогах, пока не приберет их смерть.

Начиная с этой пятницы, Полидоро будет подмазывать их медом: то, в чем судьба отказала им в прошлом, теперь будет возмещено вдвойне.

– Я принесу на подносе семь жирных коров Египта, – сказал Балиньо, блеснув знанием Библии. Некоторые фразы он воспринимал как награду, особенно когда не было ни крошки хлеба. Тогда он хмурыми вечерами еще быстрей сочинял всякие истории.

– Будь то Египет, Париж или Кохинхина, но принеси еду, – сказала Каэтана, смеясь, она уже забыла о своих огорчениях. За какую-то долю секунды лицо ее помолодело. Оно теперь излучало чувственность, приводившую в восторг ее оруженосца, который направился на кухню. Однако, открыв дверь, он отступил, оставив ее полуоткрытой.

– Что случилось? – спросила Каэтана из спальни.

– По-моему, это он на пороге. Что ему сказать? Каэтана остановилась, забыв о театральных жестах.

Напряглась так, что заныли мышцы. Балиньо подбежал помочь ей и снова почувствовал запах женщины, перемешанный с ароматом духов. И вдруг, охваченный тайным и самому себе неясным самолюбием, которому нет названия, он позавидовал судьбе этого человека, а себя почувствовал беспомощным.

В трудные минуты Каэтана давала волю чувствам, какими бы сильными они ни были, основываясь на странной мечте, которую дядя оставил ей в наследство вместе с фасолью, маниоковой мукой и тропическими фруктами.

– Что сказать этому человеку? Разве он не король Триндаде? – в тревоге повторил свой вопрос Балиньо.

– Выключи верхний свет, и пусть Полидоро войдет, – скомандовала Каэтана. Забыв о том, где оставила плащ, начала искать его на ковре.

Балиньо повернулся и вышел, не попрощавшись.

Рост Данило позволял ему дотягиваться до безделушек, которые Каэтана забрасывала на шкафы, что вызывало насмешливую улыбку Балиньо: он словно безмолвно намекал, что природа наделила Данило избытком мышц в ущерб серому веществу. Его толстые жилистые руки едва ли годились для того, чтобы нежно взять женщину за талию.

Когда Данило спрашивали, почему его прозвали Князем [18], он упорно отмалчивался и принимался ретиво начищать серебряные медали за участие в войне с Парагваем, которые таскал в вещевом мешке. Точно так же он отказывался назвать свой настоящий возраст. Если друзья настаивали, долго моргал беспокойными зелеными глазами и разом сбавлял себе десять лет жизни.

Он столько раз лгал, что в конце концов пришел к убеждению, будто говорит правду: желая показать резвость, прыгал по лестницам через две ступеньки, рискуя оступиться. Иногда, если его одолевало ощущение старости, когда в груди как будто били тысячи барабанов и меркнул дневной свет, Данило напивался.

Как-то вечером, не решаясь вернуться в свой номер, он постучал в дверь Каэтаны. Та сразу почувствовала запах спиртного и глубину несчастья товарища.

Данило стащил берет, подарок некоего каталонца, и Каэтана с удивлением обнаружила, что он обрит наголо.

– Что вы сделали со своими волосами? Оказалось, утром, глядясь в зеркало, Данило увидел седые волоски и дряблые, как у старика, черты лица, что никак не соответствовало его физической силе, понял, что ему вот-вот стукнет пятьдесят, взял бритву и обрил голову.

– Только пожалуйста, Каэтана, никому не открывайте мой настоящий возраст, иначе все узнают, что я всю жизнь лгал. Если уж надо будет скрыть мои бумаги, похороните меня как последнего нищего. Мне нечего сказать богам, определившим мне уделом прозябание. – И почесал затылок обкусанными ногтями. Он заранее переживал, представляя себе, как у его гроба раздастся циничный хохот, а ведь смерть сама по себе достаточная кара.

– Идите спать. Завтра хмель пройдет. – Каэтане не терпелось отправить Данило в его номер.

Но тот уперся: такого артиста, как он, можно судить только по игре на сцене, а в обыденной жизни, как говорит Балиньо, у него и речь корявая, и жестикуляция не к месту.