Река моя Ангара - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 17

Мы стояли на громадной плите, оглушенные тяжелым гулом воды.

Тот берег темнел, отвесный и скалистый, как стена. Заметив, что я гляжу на него, Коська сказал:

— А знаешь, там похоронен один капитан. Хотел на корабле пройти пороги и погиб. Могила его там.

— Видал ее?

— Откуда!.. Туда не заберешься. От ребят слыхал… — И вдруг Коська перешел на шепот: — А еще знаешь что?

— Что? — Я придвинулся к нему.

— Год назад один плотник — он был выпивши — решил покататься на лодке, ну, его незаметно и снесло на пороги. Целый час греб против течения. А когда выбился из сил, лодку швырнуло об камни…

У меня даже рот приоткрылся.

— Ну и что?

— Вдребезги!

Коська знал с десяток страшных историй и рассказывал он их полушепотом, закрывая глаза и выпячивая губы.

Было сыро, пахло болотом и лопухами.

Ветер упал. Я все время машинально отмахивался от мошки и комаров, но как только ветер совсем утих и мы подошли к воде, туча гнуса навалилась на меня. Мошка заползала под рукава рубахи, лезла за шиворот, проникала в самые узкие и тесные щелочки: комары кусали шею, нос, лоб, руки.

Я махал руками, точно боролся с каким-то невидимым чудовищем, оглушительно хлопал себя по затылку, давал пощечины, приканчивая на себе насекомых. Кожа на руках стала мелко зудеть и чесаться. Казалось, сотни, тысячи насекомых расползлись по всему телу, чешут и царапают его.

Но все-таки самое противное было, когда комары забирались в рот. Я с отвращением и руганью выплевывал их, кривился, морщился и боялся открыть рот. Мошка липла к щекам, забиралась под веки, в ноздри, в уши. Я чихал, втягивая голову в плечи, приподнимал воротник курточки.

Потом махнул Коське: бежим! Раскрыть рта я не рискнул.

Коська расплылся в улыбке, и я подумал: «Толстокожий, такое сало не прокусишь, а мне-то каково!».

Коська шел, особенно не торопясь, а я… Я бежал вниз по берегу, перепрыгивая с плиты на плиту, в одном месте сорвался, в кровь расквасил коленку, обстрекался крапивой, всхлипнул, вытер рукавом слезы и, прихрамывая, побежал дальше.

Скоро плиты кончились, под ногами захрустела галька. Место было ветреное, и гнуса стало гораздо меньше. Здесь Ангара сужалась, на берегу высилась крутая, убегающая в небо скала в рубцах и длинных вертикальных трещинах, выемках и выступах, точно вдоль Левого берега дико и мрачно вставали плотно сдвинутые столбы гигантских обугленных деревьев.

Я отдышался, хорошенько отер с лица и шеи раздавленных комаров, отряхнул рубаху.

— Ничего себе!..

— Приехал бы ты в том году! — бросил Коська. — Солнца не видно было за мошкой, а этот год неурожайный.

И сказал он это даже будто с некоторым огорчением.

А я шел дальше и думал: «Как тут жить? Как привыкнуть к тому, что, куда ни ступи, тебя постоянно жрет гнус? Если здесь так, то как же в тайге?! Зимой, наверное, лучше. Скорей бы уж похолодало!..»

Мы шли к причалу, а над головами с визгом носились тысячи стрижей. Их визг, разноголосый и резкий, оглушал, дробился о скалы, нарастал и откатывался, стремительный, ликующий, но и он не мог развеять мрачные мысли…

И даже когда я увидел над скалой, среди груд камней, на шесте фанерку и прочитал: «В этом месте будет построена величайшая в мире Ангарская ГЭС», — ничто не шевельнулось в душе, потому что она, эта самая душа, все еще ныла и чесалась от мерзкой мошки…

16

У причала, куда мы скоро спустились, люди ждали переправы на Правый берег, и с той стороны катер уже медленно тащил против течения баржу. Вот он подволок ее к причалу, и стоявший к нам спиной босой мальчишка в подкатанных штанах из чертовой кожи и полосатой тельняшке бросил на причал конец. Парень в мичманке накинул петлю на деревянный столб.

У меня екнуло сердце, кровь прилила к лицу.

— Гоша! — закричал я. — Гошка!

Мальчишка обернулся и совсем не удивился, увидев меня.

— А-а-а, это ты, — сказал он. — Ну, привет. А я тут с батей. Помнишь, говорил? Так сказать, помощник шкипера. Залазь, хочешь? А это что с тобой за поросенок?

— Это не поросенок, это Коська. Сосед по палатке, — пояснил я.

— Значит, в палатке прописались? Нормально. Хочешь прокатиться?

Ах, Гошка, Гошка, разве можно спрашивать о таких вещах!

Я прыгнул на баржу, забыв и Коську и все на свете. Вспомнил я о приятеле лишь тогда, когда полностью нагруженная баржа отошла от причала и катер потащил ее к Правому берегу. Коська сидел у воды на камне и смотрел на нас. Ну и дурацкий вид у него был! Мне почему-то хотелось показать ему язык.

— Чего связался с ним? — спросил Гошка. — Мешок свинины на ножках, того и гляди хрюкнет. И трус — сразу видно по морде.

— Зато у него отец бурильщик.

— А он будет пивом торговать.

— Ну, чего ты взъелся на него?

Баржа неслась по широкому коридору между таких отвесных скал — прямо дух захватывало! Местами скалы разрезались распадками, заросшими кустарником и деревцами, на вершине маячили одинокие сосны, а подальше, насколько хватал глаз, тянулась тайга, густая и дикая…

Гошкин отец, пожилой, крепкий человек, с седой щетиной на щеках, стоял на корме, широко расставив ноги, у огромного штурвального колеса. Он перекладывал его с правого борта на левый и зорко наблюдал за катером, тащившим баржу, за туго натянутым буксирным тросом. Ветер ерошил его волосы, зачесывал назад и бросал на висок, сыпал в лицо острые брызги.

Где-то совсем близко грохнул взрыв.

Я заерзал, закрутил головой.

— На карьере, — успокоил меня Гошка. — Гдей-то ты нервы испортил?

— Нигде, — сказал я, — у меня нормальные нервы.

— Вижу.

Вообще-то Гошка был прав: никто, кроме меня, и внимания не обратил на взрыв. Парень с мотоциклом, заломив кепку, покуривал и смотрел на тучки. Женщины в деревенских платочках с кошелками в руках ругали снабженцев: приехали из правобережного поселка за маслом, а масло в магазине кончилось.

Где-то в тайге, за скалами, грохнул новый, более сильный взрыв, — у меня прямо-таки сердце сжалось, точно рядом была передовая, — но и этот взрыв не в силах был прервать беседу женщин или вывести из задумчивости парня с мотоциклом, или разбудить прикорнувшего у кормовой каюты рабочего в резиновых сапогах и брезентовой куртке, измазанной землей.

Маленький серый катерок бодро тарахтел мотором, напрягался, натягивая буксирный трос, но усилия его были излишни — Ангара и без помощи мотора несла бы вниз по течению баржу, и от катерка только требовалось направлять ее и отшвартовать к причалу Правого берега, который находился километром ниже левобережного.

Вот Гошка ловко бросил концы, матрос причала набросил их на деревянные тумбы. Женщины сошли на берег и пошли по откосу вверх, продолжая громко возмущаться снабженцами. Мотоциклист с оглушительным, стреляющим треском взлетел на своем двухколесном «ижевце» на откос и, застлав все пылью, исчез. Позевывая, ушел рабочий в брезентовой куртке; лицо его было недовольно: река и катерок слишком быстро доставили его сюда, и он не успел как следует выспаться.

Все ушли. Трудней было съехать на причал полуторке. Она никак не могла преодолеть небольшой барьер — борт баржи, возвышавшийся над причалом. Шофер газовал, скаты крутились как бешеные, буксуя и лохматя дощатый настил.

— Стой, дьявол… Сейчас! — заорал Гошка и помчался на берег, где плотники ставили круглый павильон — ожидалку для пассажиров. Вернулся он с тремя толстыми досками под мышкой.

— Осади! — приказал он шоферу, здоровенному детине с бурыми усиками, и быстро подложил под скаты доски. — Жми!

Машина взревела, въехала на доски, передние концы их приподнялись и уставились в небо. Полуторка умчалась в гору и скрылась за поворотом. Гошка поднял доски с черными квадратиками оттисков резины и понес плотникам.