Ленька Пантелеев - Пантелеев Леонид. Страница 64

Он вспоминал, как за несколько дней до отъезда мать взяла его на концерт в городской клуб, где она должна была петь перед уходившей на фронт воинской частью.

Какой это был счастливый, солнечный, суматошный день! Перед концертом Александра Сергеевна завивалась, гладила кофточку, и в комнате стоял особый, "артистический", как казалось Леньке, запах - пудры, керосинки, жарового утюга, паленых волос.

Мать, как всегда перед выступлением, волновалась.

- Нет, нет, я провалюсь, - говорила она. - Какая же я артистка? Ни голоса, ни слуха, ни подобающей внешности.

- Мама! Зачем ты так говоришь? - возмущался Ленька. - Ты же великолепно поешь!

- Да? Ты думаешь? По-твоему, это голос? Это ты называешь голосом?

Бросив на подставку утюг, она с распущенными волосами присела к роялю и запела. Ленька стоял рядом, переворачивал ноты и не замечал, что мать действительно поет плохо, что голос у нее срывается и хрипит... Этот голос он знал с детства, он казался ему лучше всех голосов на свете, лучше голоса Вяльцевой, Плевицкой и других знаменитых артисток...

- Ну что? - сказала она, захлопнув крышку рояля.

- Хогошо, - прошептал Ленька.

- Хорошо?! - воскликнула она, вскакивая. - Меня, мой милый, осмеют, освищут, тухлыми яйцами забросают за такое пение!..

В клубе Леньку посадили в четвертом ряду, совсем близко от сцены. В зале было холодно, зрители сидели в шинелях и полушубках, над головами их стоял пар, но как внимательно эти люди смотрели на сцену, как весело они смеялись, как дружно хлопали в ладоши, кричали "бис", "браво" и даже "ура"!..

Показывали какую-то агитационную пьесу - с буржуями, у которых на животах было написано "1000000000", и с представителями мирового пролетариата, которые на глазах у публики рвали цепи и обращали в бегство фабрикантов, банкиров и помещиков. Потом выступал пожилой московский фокусник, называвший себя почему-то "королем электричества". Мрачноватый молодой человек в толстовке читал стихи Маяковского и Блока... Все было очень интересно, но Ленька не мог спокойно сидеть, ему не гляделось и не слушалось; с замиранием сердца он ждал, когда на сцену выйдет конферансье и назовет знакомую ему фамилию.

Не выдержав, он вышел в фойе. На маленькой двери, ведущей на сцену, было сказано, что вход посторонним воспрещен.

"Ну, я-то, пожалуй, все-таки не посторонний", - подумал Ленька, не без робости открывая дверку.

Мать он нашел за кулисами. Она стояла, прислонившись к какой-то холщовой березке, и крутила в руках ноты.

- Что тебе надо? - испугалась она, увидев Леньку. - Уходи! Слышишь? Сию же минуту уходи! Не довершай моего позора!

- Ты волнуешься?

- Я?.. Я дрожу, как лист осенний, - ответила она громким шепотом, и Леньке показалось, что она действительно вся дрожит.

Он вернулся в зал. И не успел сесть, как услышал голос конферансье:

- Известная петроградская певица, наша уважаемая...

Все вокруг захлопали.

- Би-ис! - кричал рядом с Ленькой широкоплечий грузный красноармеец.

Вряд ли кто-нибудь, кроме Леньки, заметил, что Александра Сергеевна волнуется. Улыбаясь, она прошла к роялю, улыбаясь посмотрела в зал, сказала что-то аккомпаниатору, дождалась, пока он сыграет вступление, кашлянула в платочек и запела:

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка

В зале стало тихо. Ленька слышал, как бьется его сердце и как деликатно, сдерживаясь, сопит рядом с ним широкоплечий солдат.

Голос у матери был не сильный, но пела она тепло, задушевно, по-домашнему... И зрители долго не отпускали ее со сцены. Ей пришлось спеть и "Когда я на почте служил ямщиком", и "Вечерний звон", и "Колокольчики мои, цветики степные", и даже, когда петь стало уже нечего, глуповатую песенку про какую-то "мадам Люлю"... И что бы она ни пела, ей дружно хлопали. И всякий раз Ленькин сосед кричал "бис", и Ленька тоже кричал "бис", хотя ему было и стыдно немножко, как будто он кричал это самому себе.

После концерта он снова проник за кулисы. Мать окружили красноармейцы, благодарили ее. Какой-то пожилой человек, вероятно командир, протягивал ей перевязанный шпагатом пакет и говорил:

- Нет уж, вы нас, пожалуйста, товарищ артистка, не обижайте, не отказывайтесь. Я знаю, - цветы полагается в этих случаях, да где ж их взять в такое время?

- Да что это? Скажите, что это? - смеясь говорила Александра Сергеевна.

Пакет развернули. Там оказались хорошие солдатские валенки.

Домой Александру Сергеевну и Леньку отвезли в санках, на облучке которых сидел тот самый широкоплечий красноармеец, который был Ленькиным соседом в зрительном зале. Всю дорогу он хвалил Александру Сергеевну.

- Ну и поешь же ты, мать моя! - говорил он. - Спасибо тебе, товарищ певица. От всех ребят спасибо. Ей-богу, за душу взяла...

- Полно вам! Какая я певица? - смущенно оправдывалась Александра Сергеевна.

- Нет, не говори. Хорошо поешь. У нас в деревне и то так не поют.

А когда привез, помог Александре Сергеевне выйти из санок, снял варежку, протянул руку и сказал:

- Ну, прощевайте... А мы завтра Колчака бить идем.

И, уже вскочив на облучок и стегнув лошадь, крикнул:

- Отобьем... не сомневайтесь...

Двор был засыпан чистым снегом. Шли медленно. Ленька взял мать под руку и вдруг услышал, что она плачет.

- Мама, что с тобой? - испугался он.

- Ах, ты бы знал, - сказала она, останавливаясь и разыскивая платок, ты бы знал, какие это хорошие, какие чудесные люди!.. Нет, ты еще мал, ты не поймешь этого.

Ленька был еще мал, но он и сам видел, что эти люди, которые сегодня слушали песни и смотрели фокусы, а завтра пойдут умирать, - хорошие люди... Он только не понимал, - зачем же плакать?

А вот сейчас, вспоминая этот концерт, этот зимний вечер и разговор с матерью во дворе, он и сам готов был плакать навзрыд, забившись с головой под тоненькое больничное одеяло.

...В больнице было голодно. Тетка не навещала Леньку. Первое время она присылала ему с Ирой передачи - пару печеных картошек, бутерброд, кусок сахара. Потом Ира заболела, и передачи стала носить маленькая Ляля, которую Ленька полюбил и с которой сдружился за эту трудную зиму. Потом и Ляля перестала ходить. Пришла какая-то чужая женщина и сказала, что дома у него все хворают.