Торопун-Карапун и тайны моего детства - Балл Георгий Александрович. Страница 2

Я вырвался и побежал. Вслед мне засвистели, загудели паровозы. Я добежал до запасного пути, нырнул под вагон, лег на шпалы, зажал уши руками, скрючился. Там я пролежал, как мне показалось, несколько часов. За мной никто не приходил, и я вылез из своего убежища.

Я увидел, что лежал под вагоном с тесом. И тут мне пришла в голову прекрасная мысль: там наверху можно сделать домик, а когда вагон тронется, то поедет и домик. И домик сам привезет меня на войну. Я вскарабкался наверх, держась за железные поручни, и там наверху увидел домик, вернее, нору среди досок. Из норы вылез мальчик и сказал:

— Уходи отсюда! Это мой дом.

Я заплакал.

— Эй, ты, не реви, — сказал мальчик. — Слышишь?

Я слышал и плакал, плакал и не мог остановиться.

— Ладно, полезай ко мне, — позвал мальчик.

Я полез к нему в домик, и слезы лились у меня по щекам. Я плакал и радовался, потому что был уже не один.

Я ОТКРЫВАЮ МОЕМУ ТОВАРИЩУ ЗАВЕТНУЮ ТАЙНУ

Я был не один в этом кофе — среди свистков, среди колес, — не один, нас стало двое. Мальчика звали Витей. Он дал мне кусок хлеба, ломоть черного хлеба, и половину соленого огурца.

— Ешь, — сказал он. — Не плачь. Чего ты? Я не прогоню тебя.

Я перестал плакать и стал есть. Мой новый товарищ был черноглаз и очень худ. Тонкие пальцы перепачканы смолой от досок. Он был постарше, чем я. И так же, как я, ушел из дому следом за отцом. А матери у Вити не было.

— Я отцов сын, — сказал он, — и к отцу пробираюсь.

— А как же ты найдешь?

— Найду.

Там, среди теса, мы сидели в домике. У нас были стены из теса, и крыша из теса, и если бы пошел дождь, то он не замочил бы нас.

Я съел хлеб и огурец и немножко согрелся. Мне захотелось рассказать Виге про свою волшебную кишу. Я сказал, что знаю одну тайну.

— Поклянись никому не рассказывать.

— Клянусь, — сказал Витя.

— Нет, не так. Скажи: клянусь небом и землею, солнцем и водою, всем, что светит, всем, что греет, всем, что ходит, и всем, что летает, — клянусь!

Витя повторил всю клятву, и я еще попросил его для верности три раза вдвинуть через левое плечо. И тогда я сказал торжественно:

— А теперь слушай. Давно-давно, может быть тысячу лет назад, а может, еще больше, один мальчик нашел на свалке старую железную лампу. Может быть, даже не на свалке, а где-нибудь на чердаке или в подвале, теперь трудно сказать, потому что это было очень давно. Сверху лампа была заржавлена, а внизу что-то было желтое, будто лампа светилась. Мальчик поднял лампу и тихонько потер ее рукавом… И сейчас же земля в подвале задрожала, и появился огромный джинн. Ноги у него были как столбы, а в его карманах свободно могли поместиться сто пятьдесят лошадей и даже больше, а голова его уходила в небо. И он сказал с неба глухим голосом: «Я твой раб, и ты можешь мне приказывать что захочешь, и я все сделаю».

Конечно, мальчик сначала очень испугался, а потом приказал построить дворец. И джинн сразу ему построил дворец. Мальчик стал жить в этом дворце, а потом, когда мальчик заснул, у него кто-то украл лампу. Мальчик все хотел найти ту железную лампу, но так и не нашел. И вот если бы…

Я посмотрел на Витю, потому что он был теперь моим товарищем, самым близким, дорогим товарищем, которому я открываю мою заветную тайну.

— Вот если бы нам найти ту лампу! Нужно чуточку потереть ее — и появится джинн. И мы скажем ему: «Не надо нам ни дворцов, ни золота, ни серебра, а лучше помоги разгромить фашистов». Он как выскочит из-под земли, да как начнет их швырять да крошить, они только будут пищать от страха. А джинн будет хватать их самолеты, их пушки и — трах, трах! — об землю. А потом о нас узнают все в мире. И все будут говорить: «Смотрите, вот эти два мальчика помогли победить врагов». И нас наградят орденами: тебе дадут орден и мне дадут орден.

Витя на это усмехнулся:

— А мне-то за что орден? Ведь это ты придумал.

— Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И пускай нам дадут все поровну. Согласен?

Витя почесал в затылке.

— Давай еще поклянемся быть навеки братьями, — предложил я.

— Ну, это можно.

И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.

МЫ С ВИТЕЙ ИЩЕМ ХОД В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жить вместе в домике среди теса на железнодорожном вагоне.

В тот вечер, когда я открыл Вите тайну и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звезды:

— Видишь эту самую яркую звезду? — шепотом спросил я.

— Ну? — тихо отозвался Витя.

— А теперь, — сказал я, — сложи указательные пальцы крест-накрест. И я показал, как это сделать. — Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.

Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: «Не курить!», но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.

Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги наши разъезжались, ботинки мои промокли, и я замерз. Еще с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня все дрожало.

Мы пробирались вдоль забора.

— Вот этот дом, — прошептал Витя.

И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.

— В этом доме, — сказал я. — Видишь, где сарай.

— Ага, — проговорил Витя, стуча зубами от холода.

— Так оно и должно быть, — сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: — Эта собака должна охранять вход в подземелье.

— Давай придем сюда завтра, — сказал Витя. — А сейчас пойдем на вокзал, погреемся.

— Пойдем, — согласился я.

В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми.

Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:

— «Помню городок провинциа-а-альный…»

— Ты чего? — испугался я и дернул его за рукав. — Замолчи.

— Дурак, хлеба надо просить, — и опять запел: — «Тихий, захолустный и печа-альный…»

У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тетка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба. И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.

Вечером в домике из теса Витя сказал:

— Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.

И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.

Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо… И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.

С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы… Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил «Городок»; и когда Витя запевал «Помню городок…», я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: «… провинциаа-а-льный…»