Граница нормальности - Цыбиков Ч.. Страница 11

… закричал Лев Николаевич. — Холодным оружием! Только холодным! Не навредите Никите!

Человечки вылетали откуда-то из-под ног Никиты и стремительно отстреливали веревки прямо в лица подростков, которые тут же словно присасывались своим концом к коже, к одежде — куда попадут. А маленькие черти уже лезли вверх по мальчишкам, на ходу кромсая одежду острыми лезвиями. Закричал Средний, он первым сообразил, что происходит что-то непонятное и страшное. Закрыв лицо ладонями, из-под которых тут же начало сочиться что-то красное, он побежал прочь, спотыкаясь и падая. Банан какое-то время отбивался от маленьких дьяволов, сбрасывал их и рвал, рвал и все никак не мог сорвать с себя веревочки, вцепившиеся ему в лицо и одежду. Никита увидел, как Генри Аббасович, взобравшись по присосавшейся ко лбу подростка веревке, в упор полоснул того по лицу клинком. Банан закричал, обхватил свое лицо ладонями, отбросил попавшего под руку Генри Аббасовича и кинулся вслед за своим товарищем.

Никита огляделся в поисках третьего. Третий просто лежал, уткнувшись лицом в утоптанный снег, обхватил голову руками и скулил. Слабость в ногах заставила Никиту сесть на снег.

— Догнать! — скомандовал Лев Николаевич. — Уничтожить!

— Нет, Лев Николаевич! — Никиту трясло. — Не трогайте их! Они больше не будут!

— Отставить! — тут же скомандовал Лев Николаевич. — Собрать павших. Поздравляю всех! Никита, что за манера плакать по всякому поводу? Завтра у нас двойной праздник! Похороны и свадьба!

— Сколько? — с трудом спросил Никита.

— Что сколько? — не понял Лев Николаевич.

— Сколько… похорон?

— Лейтенант! — крикнул Лев Николаевич.

К нему тут же подбежал бравый Эммануил Петькович.

— Слушаю, командор!

— Сколько у нас павших?

— Пятеро. Один из них особый. Никита задавил Егора Кианыча в драке. Одной левой! — с видимым одобрением глянув на Никиту, добавил Эммануил Петькович.

Откуда-то из темноты, опираясь на клинок, как на костыль, приковылял Генри Аббасович — рот до ушей, лицо в крови, и обломки крыльев за спиной.

— Никита! Ах, здорово! — крикнул он, забираясь на ладошку, подставленную Никитой. — Ты видал, как я его по лицу?

— Никита, — сказал Лев Николаевич. — А что делать с этим? — и чем-то вроде лазерной указки показал на скулившего ничком в снегу подростка.

— Ничего не надо, — сердито сказал Никита. Он уже перестал плакать; сказать по правде, он был ужасно рад, что Генри Аббасович уцелел. — Пусть живет.

— Что ж, воля твоя, — сказал Лев Николаевич. — Но я бы его уничтожил. Сколько ему лет?

— Я не знаю, — сказал Никита. — Лет четырнадцать, наверное.

— Вот видишь, — сказал Лев Николаевич. — Четырнадцать лет, а ничего не понимает. Небо коптит только.

Немножко в сторону и позже.

Потом Никита в первый раз в своей жизни был на похоронах. На первые, похороны Петьки, его просто не пустили: Лев Николаевич успел сообразить, что Никита все-таки ребенок, пусть даже очень большой и старый. Но в этот раз случай был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком.

Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе.

Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать.

— Никита, ты отдохнул? — спросила Мария Клавдиевна.

— Ещё немножко, — рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать!

— Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит.

— Действительно, Никита, нехорошо получается, — солидно сказал Антон Петрович. — Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться.

— А как вам с ним справиться, — удивился Эммануил Петькович. — Сравнили тоже. Это ж Никита.

— Антон Петрович, вам-то чего переживать, — сказал Никита. — По физике же у меня пятёрка.

— А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, — ядовито сказал Антон Петрович. — Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать.

Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и — странное дело! — чувствовал себя виноватым.

— Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, — сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез.

— Нет, ну чего вы к нему пристали, — сказал Эммануил Петькович.

— А вас, Эммануил Петькович, я бы попросил помолчать, — сказал Захар Джонович. — Напомнить вам, кто закончил школу с тройкой по физкультуре?

— Ну дела, — сказал Эммануил Петькович и шумно выдохнул воздух. — Я с тех пор стал инструктором по боевым искусствам, у меня звание капитана специальных отрядов, а меня до сих пор этой тройкой попрекают.

— Прячьтесь, — сказал Никита, вглядевшись во что-то снаружи. — Колька с Ромкой идут.

Педагоги деловито побежали под кровать. Эммануил Петькович, личный гвард Никиты и по совместительству физрук и военрук школы имени Никиты, деловито покрикивал:

— Левой, левой! Мария Клавдиевна, не ломайте строй!

Курлыкнул дверной звонок; Никита досмотрел, как последний из педагогов скрывается под кроватью, и пошел в прихожую.

Колька как обычно — ни здрасьте, ни до свидания.

— Ты меня поражаешь, лапуля. Скоро мхом зарастешь.

— Привет, — сказал Ромка, вошедший следом. — Ну в смысле здорово.

— А между прочим знаешь кто про тебя спрашивал? Думаешь Нина Валентиновна? Не угадал! А может, думаешь Президент России? У тебя мания величия, Кит! Что? Катя? Какая Катя? Ах, Катя! Вот видишь, Роман, я всегда говорил, что если дать Киту подумать, он догадается, а ты: «Он тупой, он тупой».

— Ничего я такого не говорил, — сказал Ромка. — Ну то есть вообще ничего такого не говорил.

— Кит и Катя, — патетично вскричал Колька. — Катя и Кит! О, как созвучно!

С этими словами он плюхнулся на диван и, неожиданно сбавив тон, прозаично добавил:

— По-моему, это судьба.

— Китикэт, — сказал Ромка и ухмыльнулся. — Корм такой.

Когда друзья ушли, Никита поставил «U2» и долго сидел у стола.

— О чем задумался? — Эммануил Петькович подошел к столу, деловито прицелился и выстрелил веревкой в торец стола.

— Может тебе помочь? — спросил Никита, глядя, как гвард сноровисто лезет вверх по веревке.

— Нет, — строго ответил гвард. — Должен же я тренироваться.

Отмечу, что когда Эммануил Петькович взобрался на стол, он даже не запыхался. Гвард смотал веревку, прошелся по столу, играючи отбросил в сторону карандаш, ловко сел в позе лотоса напротив Никиты и требовательно глядя в глаза, спросил:

— Ну так о чем ты задумался?

— Ни о чем, — ответил Никита. А потом все-таки сказал:

— Деньги нужны.

— Деньги? — переспросил Эммануил Петькович. — А что такое деньги?

— Ты не знаешь, что такое деньги? — недоверчиво спросил Никита.

— Ну не то чтобы совсем не знаю, — уклончиво ответил гвард. — Просто этими вопросами занимается ГИА, и информация эта идет под грифом ДСП.

— Что такое ДСП? — спросил Никита.

— Для служебного пользования.

Никита замолчал. Картинка, представившаяся ему, была странноватой: огромный гриф сидел, вытянув шею, был он в униформе, и через плечо у него была противогазная сумка. Никита вздохнул, но дальше спрашивать про грифа постеснялся. Вместо этого он задал следующий вопрос.