Солёный снег - Железников Владимир Карпович. Страница 9

У Петра Петровича была мозолистая рука, и Саша почувствовал, как твёрдые камушки его мозолей царапают ему лоб.

- Я заразный, - сказал Саша.

- Ерунда, - ответил Пётр Петрович. - Я этой проклятой ангиной болел сто тысяч раз.

Саше было трудно разговаривать с Петром Петровичем, и он закрыл глаза.

Пётр Петрович встал, потоптался и осторожно, на цыпочках пошёл к двери. Потом остановился, повернулся к Саше и сказал:

- Но пасаран! - громко так сказал, так громко, как давно уже никто не говорил в Сашиной комнате.

Саша поднял глаза на Петра Петровича. Ему трудно было это сделать, но Пётр Петрович произнёс какие-то непонятные слова, и Саша заставил себя открыть глаза.

- Но пасаран! - ещё громче сказал Пётр Петрович. - Они не пройдут!

- Кто не пройдёт? - спросил Саша.

- Так говорили испанские революционеры.

- Всё вы перепутали, - сказал Саша. - Во-первых, не испанские революционеры, а кубинские. А во-вторых, не "Но пасаран", а "Патриа о муэртэ" - "Родина или смерть".

Пётр Петрович снова сел на Сашину кровать.

- Дело в том, - сказал Пётр Петрович, - что это было двадцать девять лет назад. Поэтому ты ничего об этом не знаешь. Ты меня слушаешь?

Саша кивнул.

- Испанские революционеры сражались не хуже кубинцев, но их было мало, а испанским фашистам помогали германские и итальянские фашисты. Силы были не равны, но дрались революционеры храбро... Я сам был в Испании в те годы, солдатом Интернациональной бригады. У нас в бригаде были немцы, французы, англичане, венгры - в общем, все, кому дорога была испанская революция, кто ненавидел фашизм. - Он помолчал. Потом прибавил: - Как это хорошо, когда умеешь ненавидеть. Знаешь, люди, которые умеют ненавидеть плохое, самые замечательные люди.

- Пётр Петрович! - У Саши сильно-сильно закружилась голова, он крепко сжал кулаки и уже хотел из последних сил крикнуть: "А я плохой, я самый плохой человек на свете, потому что в кармане моей куртки лежит ваше письмо к Игорю..." Но вместо этого он сказал: - Пётр Петрович, расскажите мне ещё про Испанию.

- Ладно, - согласился Пётр Петрович, - слушай... Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трёх разных углах подвала. Я сел в четвёртый. Так мы и сидели, каждый в своём углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.

"Надо поговорить с ними, - подумал я. - Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть".

Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поёт. Тихо так поёт, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу - поёт мужчина, который сидит напротив меня. Поёт на французском языке. Рубашка на нём разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поёт. И вдруг меня как ударило: он пел "Интернационал"!

- Понимаешь, - сказал Пётр Петрович, - этот человек пел "Интернационал", хотя был избит и еле двигал губами, и рядом шёл бой, и надо было совсем не петь, а постараться, пользуясь наступлением наших, вырваться из подвала.

Саша открыл глаза.

- И тут я догадался, почему он пел. Он искал товарищей по борьбе. Он хотел узнать, кто сидит рядом с ним: друзья или враги. Тогда я встал перед ним и тихо пропел по-русски: "Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов..."

Ах, как ударили по сердцу Петра Петровича эти слова, хотя прошло столько лет и казалось, что эта испанская история давно забыта. Он замолчал. Перед ним стояли те трое из подвала.

- Ну? - сказал Саша.

- "Камарад", - сказал мне француз. Это значит - товарищ, друг. И показал на место рядом с собой.

Теперь нас было двое. И тогда поднял голову второй мужчина и запел "Интернационал" на немецком языке. Потом он пересел к нам. Мы сидели рядом, плечом к плечу: русский, француз и немец. Мы сидели рядом, и я чувствовал тёплое плечо француза. Понимаешь, мы верили друг другу. В этот момент во всём мире не было более верных товарищей, чем были мы. Без слов. "Интернационал" был для нас как пароль...

А бой приближался. Старик испанец что-то сказал по-испански, подошёл к ящикам, которые стояли у стен, и попытался сдвинуть один из них. Ящики были тяжёлые, и он показал нам, что нужно дверь завалить этими ящиками и чтобы мы помогли ему это сделать. Мы стали подтаскивать ящики к дверям. Ставили один на другой. В два ряда поставили, накрепко завалили дверь.

Старик правильно придумал; нам надо было продержаться в подвале, пока наши захватят деревню. И только мы отошли от дверей, как послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то откинул засов и толкнул дверь. Но дверь даже не шелохнулась: ящики были тяжёлые. Тот толкнул дверь сильнее и громко крикнул по-испански. По лестнице зацокали ещё чьи-то шаги, и теперь уже вдвоём они поднавалились на дверь. Мы все четверо, как по команде, бросились к ящикам и стали их придерживать со своей стороны...

А бой уже был в деревне, нам нужно было продержаться, может быть, минут десять, не больше. Мы услышали, как те двое стали быстро подниматься по лестнице...

Мы думали, что они ушли, а они не ушли. Они подобрались к окну, вышибли стекло и бросили к нам в подвал гранату. Она упала ближе всех к немцу. Я видел её упругий гофрированный корпус. Ещё секунда, она взорвётся и разлетится на тысячу мелких осколков. И тут немец бросился вперёд и накрыл эту гранату своим телом, и она взорвалась под ним.

- Зачем он это сделал? - спросил Саша.

- Он не хотел, чтобы погибали все, - сказал Пётр Петрович. - Он хотел, чтобы мы остались жить и продолжали борьбу. По-моему, он ненавидел фашизм больше, чем любил жизнь. Такой был человек. И тогда старик испанец, который, может быть, до сих пор даже не участвовал в революции, тихо-тихо сказал: "Но пасаран"...

К Саше пришла медсестра, чтобы сделать ему укол пенициллина, и Пётр Петрович замолчал.

Саша крепко-крепко зажмурился, он очень боялся. Он даже не мог смотреть на иглу, так он боялся. Но Саша не выдал себя, потому что над ним возвышалась лохматая голова Петра Петровича. А рядом с ним стояли те трое из подвала: француз, немец и испанский крестьянин. Саша отлично их всех видел.

Они стояли перед ним как живые.

Глава одиннадцатая

Однажды, когда Саша был ещё болен, пришло от папы письмо. Бабушка надела очки, села около Саши и стала читать.

- "Дорогие мои Оля и Саша! - писал папа. - У нас уже выпал снег, и работа моя теперь идёт медленнее. Только вчера вернулся из небольшого похода: ходили в район гейзеров. Мороз был десять градусов, а температура воды в озерках от гейзеров тридцать шесть градусов тепла. Мы все отлично выкупались. А теперь о самом главном: я здесь должен прожить до следующей осени. Может быть, вы ко мне приедете? А то я совсем одичал и сильно скучаю о вас. А здесь для вас дивное диво. Будете купаться в озёрах зимой, ходить на лыжах, ездить на собаках. А кроме всего прочего, здесь снег солёный, потому что морские штормы и ветры поднимают большое количество морских капель в воздух, эти капли замерзают и вместе со снегом падают на землю. Разве это не сказка: солёный снег? Приезжайте, не пожалеете.

Сашка, ты будешь ездить в школу на собаках. Их у меня девять: Троп, Ветка, Игла, Леди, Музыкант, Тяпа, Сокол и Бутон. А самый главный пёс Алерт - это вожак, он бежит впереди, ведёт упряжку. Он рыжий, очень сильный и умный. Приезжайте. Я вас подыму к кратеру вулкана, и вы почувствуете, как дрожит под ногами земля и кто-то сопит в кратере, точно дышит через большой-большой нос. И вы сможете просто, например, плюнуть в кратер. Это ведь замечательно!

Ваш бородатый "очкарик". Самый низкий поклон Евдокии Фроловне. Сергей".