Большие каникулы - Сынтимбряну Мирча. Страница 52
Бабушка слушает стук топора. На дворе идет дождь, небо еще не прояснилось. Значит, свет на бабушкином лице — не со двора. Нет, не со двора… А вот и дровишки.
— А теперь как твои дела, бабушка?
Видите? Если хорошенько вдуматься, то совсем другое «как дела?» Если, например, вспомнить, как сказал то же самое вчера первый внучек… «Как дела, бабушка? Воду носишь? М-да… Я только хотел узнать, как ты поживаешь. До свиданья…»
Но бабушка про того и не вспоминает. Совсем забыла… Такие уж бывают иногда бабушки, забывчивые… Теперь она думает совсем о другом.
На дворе сумрачно, и дождь навешивает на окна еще один ряд занавесок. Но в доме, кажется, больше солнца и тепла, чем когда бы то ни было… Бабушка чувствует, как это тепло согревает ей сердце, и даже не слышит, что говорит внучек.
— Ты что-то сказал? — вздрагивает она.
— Да. Что ты будешь делать вечером, бабушка? Пойдем со мной в театр? Я купил два билета…
Теперь бабушка знает, откуда идет свет. В ее доме поселились каникулы. Их принес внучек.
ТРУДНОЕ ЗАДАНИЕ
РАННИЕ ЗИМНИЕ СУМЕРКИ. Последние лучи солнца рассеялись и померкли.
В комнате потемнело. Густые черные тени ложатся на подоконник. Только огонь в печке отбрасывает мягкий, красноватый отсвет на лавку, на которой, поджав под себя ноги, сидят два мальчика, Ион и Кулица. На столе лежат раскрытые тетрадки для сочинений. В начале страницы старательно, круглыми, с нажимом буквами выведено слово «Задание», а под ним: «Расскажите об особенном поступке, совершенном вами этой зимой». Но ручки лежат вдоль страниц, как брошенное оружие.
Мальчики дружно вздыхают. Вытаскивают из миски с подслащенной кукурузой зернышко за зернышком… и снова вздыхают.
— Особенный поступок… хм!
— Трудное задание!
— Особенный поступок… особенный — значит, не обычный, правда ведь? То есть что-то такое… совсем небывалое… Особенное!
Ион шевелит кочергой тлеющие угли и медленно продолжает:
— Я кое-что вспомнил… но это случилось летом, на ку-палке…
— Ну, летом-то легко! А зимой — дело другое. Что можно сделать зимой? Врезаться на санках в сливовое дерево? Поймать воробышка? Поскользнуться на льду?
Услышав слово «лед», второй мальчик вскакивает, как ужаленный:
Погоди! Я придумал! Ведь если лед треснет, человек провалится и утонет?
— Да, только если ты утонешь, то ничего не напишешь.
— А если он треснет под кем-нибудь другим? Например, под каким-нибудь малышом? Разве ты не кинешься к нему, не спасешь его?
— А ты разве спасал?
— А что? Думаешь, испугался бы? Зажги свет, я про это напишу. Разве это не особенный поступок?
— Может, и особенный… Только нынче зимой речка даже и не замерзала.
— М-да… Трудное задание!
Мальчики похрустывают в тишине зернышками кукурузы и тяжело вздыхают.
— Что-нибудь особенное… особенное… — бормочет тот, что держит в руках кочергу и глядит на раскаленные угли. — И вдруг светлеет: — Знаешь что? Я видел волка.
— А он тебя видел? Вот в чем вопрос!
— А то как же? Я тебе расскажу, как дело было. Уж если это не особенный поступок, то я и не знаю… Дело было на холме Поеницы. Сначала я подумал, что это наш пес, Буркуш. Пристал ко мне, как банный лист, ни на минуту не отстает. Я останавливаюсь — и он останавливается. Я иду, он тоже. И вдруг слышу сзади вой — у меня кровь в жилах застыла. Смотрю через плечо — а он мчится прямо на меня, огромными прыжками. Что делать? Оглядываюсь: ни души, и даже дерева нет, на которое можно забраться. Только бочка, что осталась с тех пор, как гнали сливянку. И вот, в ту самую минуту, когда волк был возле меня и я услышал, как он лязгает зубами, я — скок! — и одним прыжком прямо в бочку. Отдышался и стал глядеть в щелку. Волк ходит вокруг, скулит, царапает бочку когтями. И суется мордой в дырку для затычки. А клыки у него вот такие! Просидел я там часа два… Уже почти стемнело, но волк не уходит. Вдруг вижу просовывает хвост в дырку… Тут я его хвать обеими руками и давай вязать: один узел, другой, третий…
— Четвертый…
— Откуда ты знаешь?
— Так это же рассказывал дед Панделе, когда кукурузу лущили.
— Жаль… это был особенный поступок… Ребята от зависти лопнули бы.
— Я ведь тебе сказал, что зимой не бывает особенных поступков.
— Ох! Трудное задание!
Кукурузных зерен стало меньше, зато вздохи участились.
— Придумал! — вскочил Кулица. — Случай со свиньей. А, ты не знаешь? Давай расскажу. Послушай, какой особенный поступок! Прихожу я к дяде Митруцу. А он как раз свинью зарезал, такую здоровенную, с буйвола. Вот приготовил он солому, чтобы ее опалить, и зажег, а свинья вдруг вскакивает, вся в горящей соломе, и бегом со двора, а сама хрюкает… Тут я… я…
— Ну что?
— Тут я прыгаю на свинью, хватаю ее за уши…
— Прыгаешь прямо в пламя?
— Прямо в пламя! И так, верхом… прямиком к речке!
Ну как? Разве это не особенный поступок? Ведь могло все село загореться.
— Может… только дядя Митруц никогда не палит свиней, а ошпаривает их. А из щетины щетки делает.
— Верно. Трудное задание!
— Я же говорю, зимой не бывает особенных поступков. Вот если бы мы были на северном полюсе — дело другое. Каждый день встречаться с двумя-тремя белыми медведями, сталкиваться с китом, мчаться на собачьих упряжках по льдинам, которые трещат под тобой…
— Заблудиться полярной ночью, в снежную метель, сражаться с волками, стрелять из ружья…
— Чтобы патроны кончились и ты дрался ножом…
— Зубами, когтями… и все-таки добиться своей цели…
— Вот это был бы особенный поступок!
— А здесь? Речка не замерзает, волков нет…
Мальчики закрывают глаза и представляют себя полярниками. Они карабкаются по вздыбленным льдинам, сгибаются под бешеными порывами ветра, слепнут от холодных снежных пластырей…
И вдруг вскрикивают в один голос:
— Ягнята! Ягнята со Стежэрища…
Отблеск пламени несколько секунд весело пляшет на бусинках их обнаженных в улыбке зубов.
Как это они забыли? Ведь это и есть особенный поступок!.. Да, там, в горах, в овчарне… В тот день они вышли из Мусариу по хорошей погоде и отправились по тропинке, через гору. И вдруг началась метель — словно разверзлись хляби небесные. В воздухе, казалось, хлопали десятки утыканных иголками холстов, а ветер… ветер бил, щипал, щелкал их, как резинкой от рогаток, снег завивался, вихрился, штопором сверлил им плечи и грудь. Хорошо, что они были тепло одеты. И вдруг откуда-то слева послышалось блеянье. Чабан гнал овец к овчарне. Он кричал и колотил их палкой, но ослепшие овцы сбивались в кучу, голова к голове.
— Эй, Кулица, — услышали они голос чабана, — у меня две овцы объягнились. Унесите ягнят в село, здесь они пропадут.
У входа в овчарню лежали две овечки. Снег набился к ним в шерсть и покрыл ее ледяным щитом. Между ними, на утонувшем в снегу тулупе чабана, темнели два крошечных комочка, серые и жесткие, как кошма.
В минуту Кулица скинул с себя кожушок. Ион — полушубок… Оба сбросили шапки… Завернули в них дрожавших ягнят и кинулись в село, что лежало в долине Полянки. Когда они прибежали домой, их уши болезненно потрескивали, а челюсти не разжимались. Больше они ничего не чувствовали. Ягнят посадили на печку… Да, прямо на печку. Они еще были живы… Через несколько минут из серых и жестких ягнята стали черными и кудрявыми и тоненько заблеяли.
— Ты и напиши… Ведь это ты сбросил кожух.
— А ты полушубок…
— А ты дал мне свой шарф.
Они смеются, довольные.
— В конце концов, можно написать обоим…
И вдруг веселый блеск зубов гаснет.
— Да, только это случилось прошлой зимой… Нет, два года тому назад, когда был буран…
— А сейчас — что же нам написать? Трудное задание!
Угли тлеют в печи, в теплой комнате уже давно стало совсем темно. Только на белых страницах еще видны ручки, что лежат, как покинутое оружие.
— Знаешь что? — прерывает тишину тот, что сидит у печки. — Давай полистаем план нашего отряда.