Махмуд-канатоходец - Икрамов Камил Акмалевич. Страница 18

Спал и главный военачальник хашишинов — длиннорукий, похожий на обезьяну Али-ага. Это был старый разбойник. Он не ел гашиш, как другие. Он заснул от усталости.

Справедливое возмездие настигало разбойников там, где их застал сон. Кое-кто, правда, успевал проснуться, но тут же падал под сокрушительными ударами сабель и кинжалов.

Али-ага с десятком телохранителей забрался на галерею под купол танцевального зала царицы и отчаянно сопротивлялся. Галерея была узка, и каждый, кто пытался проникнуть под купол, падал, сраженный кривыми ножами хашишинов.

— Пустите,— крикнул Махмуд,— не подходите к ним! Я сам.

Он рванулся вверх по лестнице, но через мгновение скатился вниз: из его левого плеча текла кровь, медленно окрашивая одежду.

— Ах так...— прошептал он.

Вдоль стен зала были расставлены медные, бронзовые и гранитные боги.

— Ах так...— повторил Махмуд и стал швырять богов на галерею.— Должны же боги на что-то сгодиться,— приговаривал он, с силой кидая тяжелых идолов на верхнюю площадку галереи.

Сначала он кидал тех, что полегче, потом стал швырять без разбору. Хашишины увертывались и прятались за выступы. Казалось, что конца не будет этому занятию, как вдруг что-то затрещало и галерея рухнула под тяжестью двух десятков увесистых индийских богов.

...Луна в ту ночь вышла из-за гор тоненькая и прозрачная. Она вышла поздно, когда бой в городе уже затих.

Царица Ропой с придворными вернулась через несколько дней. На главной площади перед дворцом чествовали героев гвардейцев, удравших с поля боя. В толпе ремесленников стоял Махмуд и улыбался тому, с какой важностью получали награды те, кто совсем недавно сверкал пятками на пыльной дороге.

— А где этот, который...— спросила царица,— ну, который... Такой... Я с ним говорила в тот страшный день.

Придворные засуетились. Они не запомнили человека, разговаривавшего с царицей в день бегства. Только гвардейцы знали Махмуда в лицо. Гвардейский офицер, командовавший полусотней, указал царице на Махмуда.

— Подойди сюда! — приказала царица.— Ты сражался, как тигр, и заслужил нашу милость. Хочешь, я присвою тебе титул царского тигра?

— Я не тигр,— засмеялся Махмуд.— Я скорняк. Я шубы шью.

Мне не известно, что такое скорняк и что такое эти шубы,— сказала царица Ропой.— Но я желаю наградить тебя. Хочешь, я сделаю тебя начальником всей моей доблестной гвардии или губернатором любой из провинций. Проси! Ни в чем тебе не будет отказа.

— Если вы действительно хотите исполнить мою просьбу,— сказал Махмуд,— то отпустите моих соотечественников-хорезмийцев на родину.

Царица задумалась.

— Отпустите и снабдите всем необходимым на дорогу,— более уверенно повторил Махмуд.— Отпустите, а то сами уйдут: ведь теперь у них в руках оружие и их поддержат друзья — ваши подданные. Отпустите, ваше величество.

— Пусть будет по-твоему,— помедлив, согласилась царица Ропой,— пусть будет так. Но у меня во дворце разрушения. Говорят, что в этом виноват ты: пусть твои соотечественники уходят, а ты останешься здесь до тех пор, пока не починишь галерею и все остальное.

Царица рассердилась, подобрала свои парчовые одежды и прошла в дворцовый парк.

По аллеям, распуская свои золотистые с бирюзой хвосты, расхаживали гордые своим оперением павлины. Цвели гигантские алые и оранжевые цветы. Стеклянные струи фонтанов вдребезги разбивались о холодный мрамор.

Царица была огорчена.

— Ах, как здесь неуютно,— сказала она придворному садовнику.— Надо сделать так, чтобы ничто не напоминало мне об этих хашишинах и ремесленниках.

...Вскоре весь город провожал в дальний путь караваи хорезмийцев. А Махмуд должен был остаться.

Конечно, он мог попросить своих друзей подождать его, но отсрочить отъезд боялись все. Ведь капризная царица в любой момент могла отменить свое решение.

— Я догоню вас,— пообещал Махмуд.

Много пришлось Махмуду поработать, чтобы дворец вновь обрел свой прежний вид. Вместе с лучшими мастерами он тесал мрамор, резал и шлифовал слоновую кость, заново отстроил галерею в танцевальном зале. Он сделал бы это много быстрее, если бы царица не отвлекала его беседами. Она задерживала Махмуда под разными предлогами. Сила, знания и ум хивинского богатыря могли очень пригодиться ей и в защите царства от новых нашествий, и в управлении страной. Она сулила Махмуду самые большие должности в государстве, деньги, славу и почет, предлагала дворцы и поместья. Она даже обещала выйти за него замуж и сделать скорняка царем. А Махмуд в ответ на заманчивые предложения рассказывал ей, как выделывают меха, как шьют шубы и для чего они нужны в стране, где зимой холодно и выпадает снег. Но ни единым словом не обмолвился он о дорогих ему людях, что ждут его возвращения. Зачем раскрывать сердце перед царицей, которая все равно не поймет простых человеческих чувств!

Наконец своенравная царица убедилась, что удержать Махмуда не удастся, и отпустила его.

Письмо, которое не стоило писать

Махмуд еще бродил по Индии, когда в Хиве стали распространяться слухи, что он вернулся.

Получилось это потому, что хивинцам очень не хватало веселого шубника. Чем дольше он отсутствовал, тем чаще его вспоминали. Шейх Сеид-Алаветдин строго-настрого запретил произносить имя врага веры. За это казнили, налагали штрафы, выгоняли из Хивы. Но как только произносить имя Махмуда стало запрещено, о нем начали говорить особенно часто. Правда, самого имени не произносили, а только намекали.

— Да, был смелый человек в Хиве! — с тоской восклицали одни.

— Помните, что он сказал, когда отказался шить шубу нашему шейху? — спрашивали другие.

— А про мост Сират?

— А про лекаря?

И люди хохотали.

Шейх становился все злее и злее. Доносчики получили приказ ежедневно сообщать все, что они слышат о Махмуде; двух с позором уволили за нерадивость, а одного даже наказали плетьми. Шейх требовал обширных доносов. Между тем доносчики и соглядатаи работали действительно плохо. В Хиве все их знали и сторонились. Только изредка удавалось узнать какую-нибудь из ходящих в народе присказок Махмуда, но они думали, что это очень новые и ценные сведения, и спешили во дворец. Иногда, чтобы выслужиться, озлобленные доносчики сами придумывали шейху оскорбительные клички и сваливали это на Махмуда.

Мулла Мухтар каждые пять дней доносил шейху о том, что говорят в народе. Эти донесения содержали такое количество оскорблений, открытых насмешек и скрытых издевательств, что Сеид-Алаветдин надолго терял сон и аппетит. Он даже решил было не слушать муллу, но этого он никак не мог сделать. Шейх слишком привык к доносам. Они больше не доставляли ему удовольствия, но отвыкнуть ему просто не удавалось.

Недаром говорят: «Привычка — вторая натура».

Однажды шейх решил задобрить хивинский люд. В дни больших праздников он стал раздавать милостыню на базаре, а чтобы не обеднеть от милостыни, увеличил налог за посещение мечети. Милостыню он раздавал раз в месяц медными деньгами, а налог собирал раз в неделю — серебряными.

Простые люди от такой милостыни становились все беднее и беднее, и кто-то вспомнил слова Махмуда-Пахлавана о том, что правитель, наполняющий свою казну имуществом подданных, похож на глупца, который мажет крышу своего дома глиной, взятой из-под фундамента.

Чтобы пресечь оскорбления священной персоны шейха, во всех мечетях по пять раз в день повторялись слова о том, что шейх святой, добрый и мудрый, напоминалось и о его паломничестве в Мекку. Но и это не помогало. Тогда Сеид-Алаветдин обратился к наместнику, дабы тот разрешил ему заблаговременно поставить себе памятник — величественную гробницу. По мнению шейха, памятник, поставленный при жизни, должен внушать уважение.