Дела и ужасы Жени Осинкиной - Чудакова Мариэтта Омаровна. Страница 111

— Это какой же дурак написал такое? — рассерженно спросил отец. — А кто в лагере сидел? А то и умер там — обморозился или от дистрофии во время войны — они не репрессированные, что ли? За что же тогда наше государство их детям компенсацию выдает? Тоже спекуляция, что ли?

— Ага! — крикнул дед, и голос его сорвался на фальцет. — Дошло? Понял все-таки?

— Ну это-то я всегда понимал. Ты уж, батя, в дебилы меня не записывай все ж таки. Так кто написал-то такое?

— Сейчас скажу. Только это не дурак, а похуже. Разница.

Дед стал читать — громко, голосом показывая свое отвращение:

— «А. А. Данилов, доктор исторических наук, автор новейшей концепции учебника „История России. 1900–1945“».

— Так что — учебник-то такой есть уже? — спросил отец.

— Напи-и-ишут! Заявили, что вовсю работают. Федька по нему уже будет историю нашу изучать, если вы все глазами лупать будете. И вам же он потом козью морду сделает. «Какой-такой, — скажет, — террор? Чего вы мне наговорили? Нам теперь в школе все точно объяснили. Все у нас всегда в ажуре было. Кого надо, того и стреляли. Все остальные — целехоньки».

— А мне-то что делать прикажешь? — рассердился наконец отец. — Я механик, не доктор наук.

— А, вона как? А про Федьку подумал? Сын-то — твой? Ай нет? — спросил отец. — Может, соседа?

— Батя! Не дело-то говорить не по возрасту тебе вроде! Дед уже снова уткнулся в листки.

— Вот тут… Леонид Бородкин, тоже доктор исторических наук, но только совесть сохранил. Вот он книгу здоровую готовил, с цифрами и диаграммами «Гулаг. Экономика принудительного труда». Изучал, на чьих костях промышленность Сталин строил. Так он по «Эху Москвы» рассказывал для примера, как в октябре какого-то года в одной партии заключенных по пути на прииск умерли по дороге трое, а трое — по прибытии. А каким же образом? Да безо всяких репрессий — просто трое охраной убито, а трое умерли от истощения и болезней. А шли неодетые, почти босиком, двести километров по морозу. Все путем. Они, с точки зрения этого Данилова, не репрессированные вовсе. Так — сами снялись со своих мест и поперли зачем-то по морозу босиком…

Оба молчали. Потом заговорил отец.

— Слушай, батя, — мало что было! Почему кто-то за Сталина должен отвечать?

— А как не отвечать? У нас ведь это было, в нашей стране — не в Исландии, не в Гренландии. Вот эти льготы зэкам ничтожные, — сегодня-то они почти все поумирали, — это за то, что советский следователь мочился ему, избитому, валяющемуся на полу, прямо на лицо и не велел утираться.

— Да откуда ты это берешь-то? Демократов, что ли, наслушался?

— А ты Шолохова читал?

— «Тихий Дон» по телеку видел. Старый еще фильм. С Глебовым и Быстрицкой.

— Нравится?

— А то.

— Так вот он Сталину про такие именно дела писал — в 1937 году. Я его письма читал, они книжкой отдельной напечатаны, а их и не знает никто из вас! Там он допросы своих знакомых описывает, понятно? Плевали в лицо и не давали стирать плевки, понятно? И это еще не самое страшное, при ребенке не хочу рассказывать. Не испугался Сталину это писать, между прочим, а пугаться было чего! Это потом Шолохов от пьянки в маразм впал, но это другой уже разговор. Так вот все это надо полным текстом до сознания в школе еще доводить! Пока совесть у человека не заснула! У детей-то совесть есть еще. А подрастут — уже не поверят ничему. Потому что так спокойней.

— Да как же это описывать-то в учебниках? Ведь их дети будут читать! Врачи же говорят — не устоявшаяся еще психика, то да се…

— А так! Нельзя лживую историю России писать! Нельзя нашу великую трагедию XX века подштукатуривать. Такая страна, как Россия наша, на дороге не валяется!

— Да ведь как раз валяется! — вдруг высказался папаня.

— Так подымай! Твоя страна ай нет? Кто подымать-то будет? Варягов будем снова приглашать? Скандинавов, говоря по-современному? Так шведы и норвежцы только спят и во сне видят — нами управлять! Они свои страны выстроили — и живут себе припеваючи.

— А ты что думаешь, батя, — никто на нас не посягает, что ли?

— Сынок! Окстись! Ты ж все-таки не дядя Вася наш! Человек образованный! В детстве, по крайней мере, головастый был, как щас помню. Никто мыла не объелся, сынок, — на нас войной идти! Наполеон и Гитлер попробовали — так они просто на карту взглянуть забыли. Там все ясно нарисовано. Большая больно страна, хоть и бестолковая. И еще — неприятеля на своей земле страсть как не любим. До Волги еще можем допустить, не проснумшись. А дальше — не надейтесь никто!

Федька, хоть и вполуха, но слушал.

А дед продолжал, поглаживая давно вскочившего ему на колени своего любимца — рыжего, как пламя, одноухого сибирского кота Федосея:

— Только сегодня не в географии уже дело.

— А в чем?

— А в том — кому мы нужны-то больно, сам подумай, — победить нас, подчинить и нами потом управлять? Когда мы сами-то с собой управиться не можем? Правильно какой-то умный человек сказал: «Россию могут победить только русские». Кто нас может уважению к закону выучить — это я и ума не приложу. Не признает у нас закона никто — от самой верхней власти до разнорабочего в магазине. Вон по телевизору показывают — в Москве по дворам машины так ставят, что в случае беды пожарным к дому нипочем не подъехать. Да и не только в Москве — по всей стране. Претит нам по закону жить — и все! Только и ищем, как обойти. А без этого никому с нашей страной не управиться. Не будет порядка.

— Так что ж нам — нового Сталина или Гитлера ждать? — серьезно спросил отец.

— Слышал небось, как сосед наш Кузьмич каждый вечер спьяну выступает: «При Сталине порядок был!»? — вопросом на вопрос ответил дед, хотя сам учил Федьку так не делать. — Кто кого-нибудь из них сегодня больно ждет, тому при нем первому башку и снесут. Только вот пока не снесут — он понять этого никак не сможет. А когда снесут — понимать уже нечем будет. Вот такая ситуация.

Хлопнула дверь, вошел улыбающийся человек. И Федька сразу понял, что дедова полку прибыло, и обеда теперь, пожалуй, ему точно не дождаться. Мать уехала до ночи и наказала отцу разогреть обед вовремя и накормить Федьку с дедом. Федька хоть этого и не слышал, но, зная свою мать, догадывался. Сам он спросить у спорщиков постеснялся — деревенское воспитание немножко другое все-таки, чем городское, нахальничать не очень-то позволяет. Но при появлении гостя, учителя истории в старших классах Оглухинской средней школы, будущий президент России приуныл — ясно было, что на отца теперь напустятся двое, и ему будет уже и вовсе не до обеда, — разве что чаю с вареньем гостю предложат. А есть, между прочим, уже здорово хотелось.

Никем не замеченный, Федя выбрался за дверь и направился прямиком к Верке Ковригиной, с восьми лет (сейчас ей было двенадцать) числившейся его невестой. Он хорошо знал, как и любой в Оглухине: к Верке когда ни приди — она сразу же начинает кормить.

Глава 37. У Ниты Плугатыревой

Мячик ел так долго и старательно, что сестрица, не выдержав, спросила:

— Не лопнешь?

— Что — жалко? — осведомился Мяч с набитым ртом.

— Живота твоего жалко. Лопнет как арбуз. А доктор-то в отпуску еще.

Мячик, отдуваясь, добрал всю жареную картошку с печенкой, что была на тарелке. И только тогда, ожидая, когда немного остынет только что налитый Ниткой в тонкостенный стакан чай (чего это она — как гостю? Пальцами же держать горячо) и кося глаза на варенье — сколько сортов выставила ему сеструха, пожадничала или нет? — задал давно созревший в его головенке вопрос:

— А Скин — уехал? Давно?

— Уехал твой Скин, — ворчливо, как взрослая женщина, сказала Нита. — Только не в ту сторону, в какую ты думаешь. Решил, что Славик по нему больно скучать будет.

— К Славику уехал? — так и ахнул Мячик. Почему-то это произвело на него сильное впечатление. — А Славик-то где сейчас?