Максим и Маруська - Погодин Радий Петрович. Страница 2

Маруська заплакала.

- Это их дело, - утешил Маруську Максим. - Ты их не трогай.

Маруська выхлюпала свою обиду носом, отвернулась от кошки, кошка задремала, чуткая и довольная, в солнечном мягком тепле.

Максим подполз на четвереньках к краю площадки. Маруська легла рядом с ним. С колокольни был виден весь город, ближние поля и леса, дальние поля и леса, уходящие к небу дороги и само небо, по сравнению с землёй такое громадное и не подвластное ни обозрению, ни счёту. Все Максимовы мысли о нём кончались вздохом и простым словом - небо. Сверху был виден бугор, торчащий из земли высоко и круто. Знал Максим, что на этом бугре, не тронутом экскаваторами, стоят наклонившиеся каменные кресты, поставленные теми, кто распахал эту землю впервые и бросил в неё первые семена ржи. Он ходил на бугор с отцом. Кроме каменных крестов, стоял на бугре крест деревянный, изъеденный личинками и муравьями. И у этого креста отец стоял - думал.

За бугром - завод и карьер, там производят огнеупоры. И не может понять Максим, почему все люди-рабочие живут в Засекине и из Засекина автобусами ездят на смену, а карьер и завод называют Малявинским комбинатом.

Сверху площадь городская, как на ладони, и сквер, и памятник Ленину, и скамейки. На скамейках старики и старухи сидят - пенсионеры. Пасут своих внуков.

- Сидит, - сказала Маруська.

- Кто сидит?

- Ведьма.

Маруська уже переползла на другую сторону колокольни.

Меж могил, прямо в траве, сидела старуха, ела крошки с ладони.

- Не ведьма, - сказал Максим. - Бабка Вера.

- Она и есть лесовица. Ведунья.

Может быть, и впрямь, лесовица, если она "за гранью", как знать...

Много раз отправляли бабку в дом престарелых, но, пожив там, она уходила и появлялась в городе, одетая странно и как попало и обязательно в вязаном козьем платке, из-под которого прямыми космами выпадали неприбранные седины, зеленоватые, как еловый мох. Даже в самые жаркие июльские дни ходила бабка в баню погреться. Поесть шла в столовую, или в чайную, или в любой дом, и перед ней ставили тарелку и с собой давали. И никто не знал, где она спит и спит ли она вообще по ночам. Когда Какой-нибудь школьник, а то и целая шайка начинали над ней смеяться, пугаясь её запредельной старости, и испуг свой, по малолетнему чванству, обращая в насмешку, взрослые люди и парни постарше драли им уши сурово. Но уже как будто перевелись те школьники. С малолетства привыкнув к бабке, они просто опускали голову, проходя мимо, и холодело у них что-то под сердцем, и щемило в носу.

Иногда бабка отправлялась по деревням, забредала в поля и леса, но всегда возвращалась.

- Она как посмотрит в глаза, так и умрёшь, - сказала Маруська, - или будешь заикой.

- Ты не ври, - ответил Максим. - Она мне смотрела.

Однажды он повстречался с бабкой лицо в лицо. Бабка сидела на каменной ступеньке под церковью. Максимовы ноги замедлились.

Бабка! Зачем она?

И бабкины глаза дремлющие открылись - блеснули сквозь морщины, как блестит сквозь ветви лесное озеро. Были глаза бабкины схожи с озером и тем ещё, что в них можно было глядеться, а они не видели. И вдруг что-то закипело в них, уплотнилось - и прямо в Максимово сердце резанул синий видящий луч. Максим вздрогнул. Все бабкины морщины смеялись, затенённые вязаным толстым платком, как весенние ручьи на лесной земле. Бабка порылась в глубоких складках своей одежды, извлекла красное яблоко протянула Максиму. И Максиму тогда показалось, будто не бабка Вера, но само яблоко сказало ему:

"Съешь. Сладкое..."

Потом бабка поднесла скрюченный палец к своему глубокому рту, словно предостерегая Максима. От чего, Максим не понял, но почувствовал, что бабкина эта острастка относится к его будущей жизни. Потом бабкины глаза снова растеклись, как озёра, перестали видеть Максима, будто он превратился в малую порошинку, а за его спиной встало что-то очень большое и строгое. Потом они обмелели вовсе и ушли в морщины, как в потрескавшуюся от засухи землю.

- Вон река, - сказала Маруська. - Давай на речку пойдём.

- Твоя мамка на речку ходить не велит.

- А на колокольню велит? - спросила Маруська и сощурилась, как дикая кошка возле диких своих котят.

Максим помолчал, подумал о словах "велит, не велит": бабушка велит никуда не лазать, ходить осторожно, нос никуда не совать; Максимовы глаза тоже велят ему быть осторожным, но они же велят ему всюду лазать и на всё глядеть. И когда придёшь, бабушка спрашивает: "Ну, чего видел?"

Когда вылезали с колокольни, Максиму понадобилось не в дверь вылезать, а в нижнее окно. Максим прыгнул и зацепился за гвоздь. Он висел на гвозде и ворчал:

- Всё от спеху от твоего. Торопишься всё...

- А ты сам повис, - говорила ему Маруська. - Всегда лезешь, куда нельзя, вот и повис. Я тебя дожидаться не стану, я одна на речку пойду. Посмотрю, как рыбы плывут. Сейчас в реке мальки народились.

Маруська пошла, и Максим подумал: "Когда гвоздь обломится, я на землю упаду, Маруську догоню и надаю ей, куда надо". Но гвоздь не ломался. А Маруська вернулась - привела с собой усатого гражданина.

- Наверх лазали, - определил гражданин. Снял Максима с гвоздя и добавил скучно: - Лазать наверх не нужно. Стара колокольня - стропила сгнившие. Зашибёт.

Идут Максим и Маруська к реке, теперь прямиком идут, потому что Маруська торопится...

Воображает Маруська летнее мелководье с таким жарким плотным песком, что стоять на босых ногах невозможно, нужно приплясывать с ноги на ногу. С такой тёплой, парной водой, будто солнце окунулось в глубину реки и со дна её светит и сверкает у самых глаз. Маруська ногами колотит, вся в брызгах, переступает руками по дну и щурится, и хохочет, запрокинув голову, - то ли от щекотки хохочет, то ли ещё от чего совсем нестерпимого.

Максиму видится другое. Максим дважды тонул.

Первый раз зимой. Зима задержалась, а Максиму лыжи купили. У него уже кончилось терпение просто так на лыжи смотреть, он стал на лыжах гулять по квартире. Один раз с крыльца на лыжах скатился, когда дворничиха крыльцо мылом мыла, - нос ушиб.

Потом выпал снег всё-таки. Сразу много. Бабушка надела Максиму рейтузы и свитер, упрятала его в голубой комбинезон. Лыжи приладила.

Медленно шёл Максим на своих лыжах по свежему снегу, белому и чуть-чуть талому. В толстой одежде ему было не согнуться, не побежать. Падал Максим, сердился, что лыжи цепляются друг за друга - идут худо. И вдруг они словно послушались - понесли Максима во всю прыть с пригорка. Всё быстрее, быстрее, а потом с берега к чёрной реке, проскочили по гладким оледенелым мосткам - прямо в стылую воду. Вода обожгла Максиму лицо, до других мест она достала не сразу. И не сразу тонул Максим - плыл, как поплавок, по течению в плотном, застёгнутом комбинезоне. Комбинезон намокал. Максим погружался тихонько. Он увидел на берегу одного физкультурника с их улицы, тоже на лыжах. Закричал:

- Дядя Валя, дядя Валя! Вынь меня из воды!

Физкультурник дядя Валя прямо на беговых лыжа, влетел в воду, подхватил Максима и боком, боком вылез на берег.

На берегу он свои лыжи положил на плечо, Максима с лыжами взял под мышку - принёс его, мокрого, к себе в квартиру и, отдав жене, тоже физкультурнице, тёте Алине, велел натереть его водкой.

Максима натирали водкой, поили чаем с малиной выгоняли из его тела холод.

Тётя Алина высушила его одежду, повесив её над плитой в кухне. Выгладила утюгом. Под вечер дядя Валя отвел его домой.

Максимовой бабушке дядя Валя сказал:

- Мы извиняемся, он у нас в гостях был. Вы, наверное волновались. Вы его спать положите, он устал.

Прошлым летом, ближе к осени, Максим в другой раз тонул. Взяли его с собой большие ребята кататься на ппоту. Сами принялись песни петь, темнить свою и без того уже чёрную кожу на солнце и спорить о том, о чём взрослые и те едва знают. Максим сидел впереди на корточках, смотрел, как вода играет с его сандалиями. Слушал, как журчит она между брёвен. Засмотрелся и упал в воду.