Звери на улице - Ефетов Марк Симович. Страница 27

Маргит это сказала, а Слава давно думал об этом же.

Они пошли к маленькому домику, где, как можно было понять по вывеске, находилась администрация зоопарка.

— Запасись терпением, — сказала Маргит, — наш собеседник самый неразговорчивый из всех людей, каких мне довелось встречать. Но дело своё он знает.

Возле домика на маленьком складном стульчике сидел большой человек. Славе показалось, что он смотрит на этого человека сквозь увеличительное стекло. По дороге Маргит успела сказать:

— Это Вольфганг — старейший контролёр зоопарка. Он, правда, сам не очень стар, потому что зоопарк этот построили только после войны.

Она познакомила Славу с Вольфгангом и по-немецки спросила его о Мишке.

— Вы должны знать о нём, — сказала Маргит.

— Я?! — развёл руками Вольфганг.

Он повернулся и, не вставая, подхватил где-то за собой два таких же стульчика, поставив их перед собой.

— Садитесь. Что я знаю? Я ничего не знаю.

Он говорил по-немецки, Маргит переводила, но Слава и без того уже почти всё понимал. Когда она угадывала это по его лицу, переставала переводить.

«Я ничего не знаю»

Контролёр снял фуражку и вытер её изнутри носовым платком. Потом неторопливо надел, поправил, как будто примеривал эту фуражку в магазине, будто надевал её впервые за всю свою жизнь. А фуражка-то была ношеная, и надевал он её, должно быть, тысячу раз.

И Слава тогда подумал: «Время оттягивает».

Маргит сказала:

— А мы не торопимся. Вольфганг подумает, подумает и, может быть, что-нибудь вспомнит. Зачем спешить? Здесь так хорошо.

Да, Маргит была права. Солнце садилось, подсвечивая откуда-то сбоку. Тени становились длиннее, воздух прохладнее. Наступал тихий предвечерний час, когда всё вокруг казалось волшебным: розовые облака над скалой открытого вольера, птицы фламинго, которые казались чудесными цветами, растущими прямо в пруду, и павлин, распустивший веером хвост; косые лучи солнца пронзили яркие пёстрые перья павлина, и в веере этом зажглись как бы разноцветные огоньки.

Слава посмотрел на Вольфганга. Всё в нём было большое: ладони раза в три больше Славиных, плечи широченные, а фуражка такая, что, надень её Слава, она бы опустилась на его плечи.

На фуражке Вольфганга был медведь. Это как бывает «краб» у наших морских офицеров. Эмблема, одним словом. У солдат наших на пилотке звёздочка. У транспортников на фуражке колёсико с крылышками. А здесь был медведь. И на левом рукаве чуть повыше локтя — там, где у пионеров бывают красные нашивки, — тоже был медведь.

«Что за город Берлин! — подумал Слава. — Везде медведи». Эти медведи — на дверцах автобусов, на вывесках, на плакатах и вот даже на фуражках и на рукавах. Они как бы дразнятся: «Вот сколько нас здесь. Попробуй-ка найди среди них своего Мишку!..»

Теперь Вольфганг мял в руке сигарету, как мнут пластилин в кружке юных ваятелей. Но тут — Слава это понимал — Вольфганг опять оттягивал время. И Маргит всем своим видом — неторопливо-мечтательным — как бы снова говорила: «Подождём, подождём. Здесь так хорошо вокруг. Спешить нам совсем некуда».

Где-то сбоку вдруг вспыхнуло что-то красное. Бывает же так, будто не глазом увидел, а ухом: смотришь вперёд, а увидел или, вернее сказать, почувствовал что-то сбоку.

Слава повернулся и как бы встретился взглядом с фламинго. Бело-розовая птица распрямила красное крыло, и крыло это и гордая голова птицы — вся она, стройная и величественная, отражалась в зеркале пруда среди отражённых же розовых облаков.

— Так вот, — сказал Вольфганг, — помнится, рассказывал проводник, что у той медведицы было два любимых медвежонка.

«Два!» — чуть было не воскликнул Слава, но увидел, что Маргит приложила указательный палец поперёк своих губ.

Вольфганг затянулся сигаретой и выпустил дым.

— Да, два любимых детёныша, — повторил он. — И ещё проводник говорил, что у охотников собака была на редкость сообразительная. Зверь хотел убежать от них, но собака всё время хватала его за задние лапы… («Тарзан, — подумал Слава, — конечно же, это был Тарзан, который выследил Якову Павловичу медведицу — мать моего Мишки».) …И вот медведица повернулась и занесла лапу, чтобы ударить этой лапой собаку. Да, собаку…

При этом Слава вспомнил Шустрика, но вспомнил на одно только мгновение. Здесь, в зоопарке, все его мысли были заняты медвежонком. Ведь Славе казалось, что поиски подходят к концу, что вот-вот он найдёт, наконец, своего Мишку…

После паузы Вольфганг продолжал:

— Да, медведица хотела ударить собаку, а та ухватила её за «штаны». Ну, знаете, так охотники называют длинную шерсть медведя на задних лапах. И когда опытная собака-медвежатница так вцепится в эти штаны, худо медведю. Он туда, он сюда — собаку никак не сбросить.

Вольфганг снова затянулся, и дым повалил теперь у него изо рта и из обеих ноздрей.

«Совсем как рисуют в сказках Змея Горыныча», — подумал Слава.

Нет, Вольфганг никак не походил ни на Змея или там на какого-нибудь злого волшебника. Его широкое лицо, толстые губы, большие светлые глаза были очень добрыми. Только вот говорил он очень медленно. Скажет фразу, затянется сигаретой, выпустит дым и ещё вроде бы подождёт, пока дым этот рассеется, как будто серое облако мешает ему говорить.

— Да, да, — как бы про себя говорил Вольфганг. — Надо же всё аккуратно вспомнить. Проводник рассказывал мне, что медведица была очень хитрая. Она нашла себе сухое место среди болота, о котором охотники могли подумать: «Ну, в такой сырости никакой медведь не заляжет». А она ещё с осени выстлала свою берлогу еловыми ветками и мягким мхом. И залегла-то она до снега. Да и как залегла: кружила вокруг и прыжком кинулась в берлогу. А потом посыпался снег, и эти путаные следы совсем её скрыли. Вот оно как.

Теперь, после такой большой речи, Вольфганг отдыхал. Он загасил сигарету, опустил её в коробочку, которая была, видимо, пепельницей, достал носовой платок и вытер кончики пальцев для того, должно быть, чтобы они не пахли табаком и дымом.

Павлиний веер медленно разворачивался перед Славой, как парус яхты, когда яхте надо сделать поворот. Это было красиво, но в то время всё отвлекающее, всё, что не относилось к рассказу о медвежонке, раздражало его.

— Да, — продолжал Вольфганг, — берлога была засекречена и замаскирована лучше самого секретного аэродрома. А всё-таки собака вынюхала берлогу. Вот за это ей теперь и доставалось. Вот оно как. Один удар медвежьей лапой, и от собаки полетели бы только клочья.

— А как звали собаку? — спросил Слава.

Маргит посмотрела на Славу с осуждением.

Вольфганг молчал.

Павлин за это время дважды повернулся вокруг своей оси. «Что это он, в самом деле, — подумал Слава, — расхвастался своими перьями. Только мелькает перед глазами».

Время шло так медленно, что Слава поднял левую руку к уху и послушал, тикают ли часы. Да, тикают. А то казалось, что время совсем остановилось.

— Так вот оно как, — продолжал Вольфганг, — про то, как звали собаку, помнится мне, проводник не говорил. Он рассказал только, что в тот самый момент, когда собаке грозила гибель от медвежьей лапы, грянул выстрел: зверь рявкнул и присел. Теперь мишень, можно сказать, из движущейся стала недвижимой. Полыхнуло пламя из двустволок, и медведице пришёл конец…

Молчал Вольфганг.

Молчала Маргит.

Молчал Слава.

А на языке у него вертелось: «Как же взяли в берлоге медвежат?» Но он сдерживал себя и не произнёс ни слова.

— Так вот оно как, — сказал Вольфганг. — Потом собака повела охотников в берлогу. И там оказались все медвежата — любимые и нелюбимые.

— Медвежата! — воскликнул Слава и сам удивился, услышав свой голос, будто это не он сказал, а кто-то сидящий в нём. — Сколько?

— Да, медвежата, — повторил Вольфганг.