Таня и Юстик - Железников Владимир Карпович. Страница 14

- Иди переоденься. Быстро! - сказал мне папа, как будто ударил меня, оттолкнул, отбросил от себя.

Я повернулась и выскочила: никто из них ничего не понял. Они решили, что я захотела поиграть, а Юстик поддался моим уговорам. Они решили, что мы устроили просто "маскарад" с переодеванием. Они ничего, ничего не поняли! Я вбежала в чердачную комнату, скинула платье, оделась в свое, но вниз не пошла, не хотелось мне туда идти.

Когда взрослые разговаривают с нами, они часто забывают, что мы тоже не маленькие, и осуждают наши поступки, не разобравшись в них. И все потому, что люди не могут до конца открыться друг другу, они больше намекают, чем говорят. А мне это не нравилось.

Тут я услышала чьи-то шаги по лестнице и быстро отошла к окну. Дверь открылась, кто-то вошел и молча остановился. Кто это был: папа, Даля, Юстик или, может быть, сам Бачулис? Я не оглядывалась, смотрела на площадь, на мирно гуляющих людей, на памятник. Какой-то мальчишка подкатил к нему на велосипеде и, не слезая, держась рукой за камень, стал рассматривать.

"Вероятно, Эмилька часто вот так стояла у окна и смотрела, - подумала я. - И видела, как убивали здесь людей другие люди. Нет, не люди, а фашисты, они это делали среди белого дня, видя лица тех, кого убивали, и не боялись этого".

А ведь Эмильку могли и заметить, когда она стояла вот так у окна, как заметил меня сейчас мальчишка-велосипедист. Он помахал мне рукой, перепутал с Юстиком, потом подкатил поближе, увидел, что ошибся, и уехал.

Наконец тот, кто пришел за мной, приблизился. Я поняла, что это Юстик, обрадовалась ему и оглянулась. Он виновато улыбнулся и принялся аккуратно складывать платье Эмильки.

- Подожди, - сказала я, взяла у него платье и достала из карманчика записку.

А он снова сложил платье и спрятал. Больше нам делать здесь было нечего, пора было идти обедать, чтобы вовремя успеть на поезд. Я последний раз огляделась и увидела на столе осколок зеркала, догадалась, что это тот самый осколок, который принадлежал Эмильке. Взяла его и со страхом поднесла к лицу, словно боялась, что увижу в нем не себя, но в зеркале была я. Только лохматая, непричесанная. Я кое-как прибила волосы рукой, подняла зеркальце чуть повыше и увидела Юстика.

- Идем, - сказала я.

Мы вошли в комнату в тот момент, когда папа что-то говорил о Хельмуте. При виде нас он замолчал. Мы сели за стол на свои прежние места, как вчера, и между мной и папой пролегло бесконечно белое поле стола.

Потом мы ели суп, самый настоящий суп, потом тушеное мясо, хотя все молчали и над нами висела грозовая туча, которая вот-вот должна была сверкнуть молнией. Все-таки эта история с платьем не прошла бесследно. Бачулис, например, не притронулся ко второму, и мне стало стыдно за свою пустую тарелку.

- А помнишь, - вдруг сказал Бачулис, обращаясь к папе, конечно, в продолжение их разговора, - Хельмут тогда крикнул: "Вы еще у меня попляшете!"

- Ну и что? - ответил папа. - Я тебе повторяю... Хельмут застал Эмильку здесь днем... А пришли они за нами поздно вечером. Если бы это был он, нас бы арестовали гораздо раньше.

Даля, не желая принимать участие в разговоре, демонстративно вышла из комнаты. Она сказала, что эти разговоры причиняют ей настоящую физическую боль.

- Нас арестовали около десяти, - упрямился Бачулис. Он не бубнил, как всегда, а говорил быстро, резко. - А Хельмут был после восьми. Потому что Эмилька прослушала бой часов, а потом сказала, что когда она будет жить вместе с отцом, то они обязательно купят такие же часы. Я помню точно, часы пробили восемь раз. Пока он добежал до комендатуры, пока разыскал Грёлиха...

- И все же Хельмут приходил в пять, - сказал папа.

- Ты ошибаешься, ошибаешься. - Бачулис непривычно, заметно волновался. - Ты тогда был возбужден, не ночевал дома после нападения на немца, мог и забыть.

Даля вернулась в комнату и села около письменного стола. Она иногда украдкой поглядывала на часы: с нетерпением ждала нашего отъезда. "А если мы действительно жестоки? - подумала я. - Если она вправду не может вспоминать?"

Значит, забыть все, что было. Чердак со скрипучей лестницей, осколок зеркальца, перед которым причесывалась Эмилька, ее платье, аккуратно лежащее в чемодане Эмилькиного отца, затравленного собаками, священника... Дедушку, стоявшего вот около этой стены. Комнаты этого дома, и старый диван, и стол...

Я подняла голову и встретилась глазами с папой, и длинное, бесконечное белое поле, разделяющее нас, почему-то чуть-чуть сократилось.

Папа улыбнулся мне, и мы "пошли" навстречу друг другу. Он поднял руку ко рту, чтобы скрыть свою ухмылку, и я поняла, что папа благодарит меня. За что? Нетрудно догадаться.

Как же можно тогда прошлое выбросить из головы, когда оно связано с настоящим? Нельзя забыть, что на городской площади стоит памятник, и нельзя вспоминать Юстика, не вспоминая Эмильки.

- Именно в тот день впервые я перестал трястись от страха, - сказал папа. - У меня появился пистолет, и я почувствовал себя человеком, которого не так-то просто одолеть. Помнишь, я сказал тебе: "Я ухожу. Совсем". Разве я тогда трусил? Это было сказано в этой же комнате.

- Куда же ты?.. На ночь? - спросил Бачулис.

Его слова показались мне странными, я не поняла, что это те слова, из прошлого, но, когда папа тихо и печально ответил ему: "До ночи я выйду из города", - я обо всем догадалась.

- Сочинители, - попыталась вмешаться Даля. - Разве вы помните те слова, которые вы говорили почти тридцать лет назад?

Но они ее уже не слышали.

- Втроем не уйти, - ответил папа. Он встал из-за стола, подошел к книжному шкафу. - Пистолет я спрятал вот сюда. - Папа открыл шкаф и просунул руку за первый ряд книг, точно надеялся, что пистолет, который он спрятал тогда, до сих пор лежит на полке. - И мы пошли к Эмильке... Ты боялся идти к ней один и уговорил меня...

Бачулис внимательно следил, как папа передвигался по комнате, как подошел к двери, словно собирался идти к Эмильке на чердак. Папа говорил тихо, и поэтому все слушали его с большим напряжением, боялись что-нибудь пропустить из его рассказа.

- Оказывается, мы с тобой все хорошо помним, - сказал папа. - Вот во времени не сошлись... Ну да это пустяк.

- Нет, не пустяк, - сказал Бачулис - Это важно... Когда я вернулся домой, Эмильки уже не было. Я сразу об этом догадался по лицу Марты, и потом, еще дверь на чердак была распахнута настежь. Один дядя ничего не знал. Он встретил меня с упреком, что я в день именин не пришел к нему на исповедь. А я ему ответил, что был на исповеди...

- Как был? - удивился папа.

- Был, - ответил Бачулис - Я боялся, что Хельмут нас предаст, и решил его убить. Но мне было страшно, и я пошел в костел, чтобы... исповедаться... перед этим...

Даля резко повернулась к мужу и крикнула:

- Ну что вы себя пытаете, пытаете, без всякой жалости!

Бачулис смешался, но рассказ свой не прекратил.

- Потом я побежал к Хельмуту, не застал его. Прождал два часа и вернулся домой. Вот в это время ты и привел Эмильку.

- Я ее нашел во дворе. Она решила там дождаться темноты, чтобы уйти к отцу. А Марта никак не могла поверить, что Эмилька вернулась: обняла ее и не отпускала. Дядя испугался: мало ему было меня, так на тебе - еще и Эмилька. Он спросил меня, где я ее нашел. И я начал сочинять, что на улице, что она пряталась в подворотне и не хотела к нам идти и что я еле ее дотащил. - Папа подошел к Бачулису, дотронулся до его плеча. - Помнишь, Миколас, она поздравила тебя с днем рождения и извинилась, что пришла без подарка.

- Да, помню. Дядя спросил Эмильку, где же она все это время пряталась, но Эмилька молчала. Не хотела выдавать Марту, Марта сама рассказала про чердак. Дядя был очень удивлен: у него в доме жила девочка, а он, наблюдательный, догадливый, ничего не заметил. И он спросил меня, знал ли я об этом. Ему хотелось, чтобы я тоже ничего не знал. Но я не мог ему соврать. И тогда он с обидой заметил, что все против него. Для него это были трудные слова. Ты, Пятрас... - Бачулис замолчал, поднял глаза на папу. Он впервые назвал его старым именем. - Извини... Ты этого мог и не заметить. Но он не хотел, чтобы все были против него. Потом Марта взяла Эмильку за руку и заявила, что уводит ее без обиды, что в нашем доме и без нее хватает. И добавила: "Извините, что испортили вам день рождения". Дядя попросил у Марты спички, зажег первую свечу на именинном пироге, но я не понял, что это значит: хотел ли он сказать, что разговор окончен и Марта с Эмилькой должны уйти, или это приглашение им остаться. Никто не понял, но вдруг, когда загорелась первая свеча, Эмилька тихо произнесла: "Раз". Дядя оглянулся на нее, поколебавшись, зажег вторую свечу, и Эмилька сказала: "Два". Дядя продолжал зажигать одну свечу за другой, а Эмилька вела счет: "Три, четыре, пять, шесть, семь..." Помнишь, Пятрас?