Великий охотник Микас Пупкус - Петкявичюс Витаутас. Страница 12

Чюпкус в ответ весело замахал хвостом.

— Да ты погоди радоваться, собачий сын, будем рассуждать по-мужски. Если под ногами лед громоздится, значит, под ним обязательно должна вода плескаться. А где есть вода, там и рыбы живут, и птицы, и звери. Словом, хороший охотник только в заповеднике может помереть с голоду, в любом другом месте он пропитание добудет, хоть ты его ко льду, хоть к камню, хоть к крыше за ногу привяжи.

Не тратя ни минуты, стал я гимнастику делать по одной очень сложной и мало кому известной системе лесных загонщиков. На бегу кричал, руками махал, как ветряная мельница крыльями, а остановившись, молчал и глубоко дышал, то одну, то другую ноздрю зажимал.

Но на полюсе — это тебе не в отцовском доме, так скоро не согреешься. Разделся я, снегом растерся до красного каления и пошел разведать, что вокруг делается. Спешить было некуда, до захода солнца оставалось по меньшей мере пятнадцать суток.

Вдруг над моей головой пронеслось что-то быстрое и на лету пискнуло, прокричало звонкой трелью. У меня даже пятки вспотели от этого нежданного веселого щебета. Птица! Вскинул я ружье, прицелился, а выстрелить не смог. Это щебетала полярная овсяночка. От ее веселой песенки ожила ледяная пустыня, смягчился мороз, утих пронзительный ветер.

"Сколько же храбрости надо ей, чтоб чирикать в такую стужу! — я не мог налюбоваться на маленькую героиню. — И какое должно быть холодное сердце у человека, чтобы он решился выстрелом оборвать эту чудесную песенку!" — Чюпкус, назад! — приказал я и помахал вслед улетающей птичке. Через некоторое время над нами закружились несколько белых арктических чаек. "Значит, где-то недалеко и вода и земля", — решил я, плотнее запахнул полы и твердо зашагал вдаль.

Вдруг Чюпкус застыл, будто замерз на бегу, ощетинился, стал принюхиваться. Поднял правое ухо. Это был знак, что недалеко враг. Я тоже замер, но вокруг — ни живой души. Сделал несколько осторожных шагов, повалился на лед, приложил к нему ухо, прислушался. Слышу: тихо-тихо под чьими-то ногами шуршит снег. Значит, подкрадывается кто-то. И не один… Целая армия!

Поднял я ружье, замер. А Чюпкус и левое ухо навострил: готовься — враг совсем рядом.

Опустился я на корточки, окопался снегом, жду, ружье на изготовку держу. Никого не дождавшись, осторожно выглянул из своего окопчика и поразился, увидев чудесную картину. Недалеко от нас в неглубокой ледяной расщелине, сгрудившись, топтались несколько сот странных птиц, одетых в черные фраки и белые сорочки. Пингвины! Они жались друг к другу, переминались с лапки на лапку, от этого и шуршал снег. Похоже было, что они, как люди, пытаются согреть замерзшие ноги.

— Ну, наконец-то мы с тобой поужинаем, как подобает мужчинам и охотникам, — подмигнул я Чюпкусу и прицелился в самого крупного пингвина. Но не выстрелил, засмотрелся, как он, наклонившись вперед и растопырив куцые крылышки, заботливо заслоняет своим телом самку от пронизывающего злого ветра.

Смотрю сквозь прицел и вижу: пингвиниха потопталась, потопталась, достала из-под себя яйцо и передала мужу. Тот осторожно подвинул его клювом, уложил на плотно сдвинутые лапки. Теперь он переминался на месте, согревая яйцо, а пингвиниха ходила вокруг, переваливаясь, махала крылышками, притопывала, разминая затекшие лапы. Я понял — теперь ее очередь защищать от ледяного ветра занятого важным делом самца.

— Вот это да! Птенцов высиживают! На таком морозе! Человеку, обутому и одетому в мех, от холода невтерпеж становится, а они потомство высиживают!.. Вот это терпение! Нет, Чюпкус, надо быть совсем дрянным человечишкой, выродком, чтобы решиться выстрелить в таких примерных родителей.

Долго смотрел я на серьезных, занятых своим будущим потомством птиц, и сердце мое теплело и теплело. В лютую стужу они должны простоять так два месяца напролет, пока под теплыми родительскими перьями запищит, наконец, тоненьким голоском их единственный детеныш-пингвиненок. Да и после этого забот не убудет — малыша нужно уберечь от простуды, выкормить в этой страшной ледяной пустыне и защитить от голодных врагов…

— Как себе хочешь, Чюпкус, не человеческое это дело — стрелять в такое создание, — промолвил я, когда в груди у меня стало совсем тепло и даже в глазах потеплело. И пошел дальше, а эти терпеливейшие из терпеливых птицы топтались, жались друг к другу, все по двое, парами, и ждали появления потомков.

Иду дальше. Не столько иду я, сколько радуюсь, что в этой застывшей ледяной пустыне пингвинов встретил. Ничего, Чюпкус, поживем еще!

И вдруг Чюпкус снова замер. Остановился и я, потому что доверял своему псу. Если уж он поднял ухо, значит, учуял кого-нибудь. Можно не сомневаться, потому что кончик носа у него образцовый, всегда чистый и холодный, — чтобы издали учуять теплый запах любого зверя. Даже во время еды Чюпкус умудряется кончик носа не испачкать. Ну, а если иногда такая беда и случится, он сначала оглядится хорошенько, не подбирается ли кто к нему, а потом начинает мыться… — 0-па-па!.. — Снег под ногами вдруг — шурх! осел, и я провалился в какую-то темную пещеру. В ней было тепло и уютно. На полу расстелена белая медвежья шкура. Я обрадовался — вот отдохну, — растянулся на ней и уже собирался было позвать Чюпкуса погреться, как почувствовал, что шкура — живая и шевелится…

"Медведь!" — обдало меня жаром, и я с испугу пулей метнулся в самый дальний угол берлоги.

Медведь заворчал. Я приготовился защищаться.

Нет, это был не медведь. Передо мной стояла белая медведица с двумя маленькими медвежатами и — по глазам видно — собиралась напасть. За ее спиной сквозь эту злосчастную дыру в снегу голубел кусочек неба…

"Крышка!" — подписал я себе приговор и прикинулся мертвым.

Сам не знаю, как это мне в голову пришло. Опытные охотники говорят, упасть — самое верное спасение от медведя. Но я теперь полагаю иначе: куда лучше лежать с зажмуренными глазами и думать, что ты неживой, чем отправиться к предкам и ничего при этом не думать.

Не знаю, какого мнения об этом способе защиты была медведица и как она собиралась поступить, но в этот миг в дыре появилась голова насмерть перепуганного Чюпкуса. От страха он как взвыл не своим голосом, как залаял, завизжал, медведица даже затряслась. Обернулась и кинулась на Чюпкуса, а перепуганные медвежата выскочили из берлоги, я на четвереньках — следом за ними, потому что теперь только сообразил, — никакая это не пещера, а занесенная снегом берлога.

Верно, полкилометра пробежал я, не переводя дыхания, потом стал на колено и прицелился. Но оказалось, что меня никто не преследовал. А Чюпкус во всю прыть улепетывал от медведицы, только снег за ним веретеном вился.

— Нет, приятель, говори что хочешь, но Арктика — не место для серьезной охоты. Где это видано: спать с детьми в теплом логове и лаз толком не заткнуть!

Хорошо медведица покладистой оказалась: порычала против ветра, поворчала по ветру и опять в сугробе скрылась, а не то и мне и Чюпкусу досталось бы.

Дело в том, что Чюпкус мой на Северном полюсе из-за злополучного магнита, который он заглотнул, мог бежать только как паровоз — или вперед или назад, а в сторону — ни на миллиметр, потому как Северный полюс притягивал его хвост, а морда была направлена прямиком в одну-единственную точку.

Так и не отведали мы медвежатины. Станешь ли стрелять в медведя, который на студеном ветру, в лютый мороз, в ледяной пустыне не побоялся произвести на свет сразу двух медвежат. Это тебе не деревня. Пеструху не подоишь. Не город — в магазине в очереди не постоишь, молочка не прикупишь, чтобы напоить ненасытных сосунков. Здесь обо всем надо заботиться самой, а она, бедняга, и без того по льдинам сотни километров отмахала.

— Вот такие-то делишки, дорогой Чюпкус, — покачал я головой и повернул в сторону своего убежища. — Лучше мы соленой рыбешкой полакомимся да на оранжевое солнце полюбуемся, чем…

И вдруг — плюх!.. брызги полетели, и я очутился в лунке, которую своим телом прогрел тюлень. Чюпкус ухватил меня за волосы и помог выбраться на лед.