Великий охотник Микас Пупкус - Петкявичюс Витаутас. Страница 3

Не желая умирать голодной смертью, властитель велел убить своего верного коня, и вскоре от скакуна остались лишь обглоданные кости. Но голод — не брат. Через несколько дней от голода снова помутился ум у владыки, и решил он умертвить второго своего друга. Но собака видела, какая судьба постигла коня, и даже близко не подпускала хозяина. Тогда он попытался заманить ее хитростью. Положил на меч плоский камушек и держит над огнем, будто лепешку печет. Собака вокруг ходит, облизывается, а хозяин все подманивает ее поближе. И когда камень раскалился докрасна, великий охотник метнул его прямо собаке в раскрытую пасть. Опалило огнем собаку, и она с жалобным воем убежала в лес. Убежала и поклялась никогда к хозяину не возвращаться и жестоко ему отомстить. Так с тех пор она и прячется в глухой чаще и только изредка выбирается на опушку, чтобы напасть на стадо и утащить добычу в свое логово…

Так на наше несчастье появился волк. И по сию пору этот хищник соперничает с плохими людьми — кто больше безвинных существ умертвит.

— А что же случилось с владыкой? — сдавленным голосом спросил я дедушку.

— Когда он умер от голода и кости его побелели, волк вышел из леса, подошел к мертвому хозяину и увидел, что в груди его вместо сердца лежал холодный гладкий камень.

— Теперь я понял: охотнику больше всего остального нужно сердце.

— Правильно, — согласился дедушка, — не каменное, не железное и не пучок пакли… Настоящему охотнику больше всего на свете нужно чуткое и милосердное человеческое сердце.

Он развязал платок, выпустил меня из лукошка, легонько хлопнул по затылку, иди, мол, во двор, играй. Но мне почему-то расхотелось убегать. Дедушка усмехнулся в усы и закончил свою науку:

— Работа, что соль — бережет человека от порчи, а дедовская наука спасает от ошибок. Вот так, проказник. Ступай и никогда не забывай, чему я тебя под потолком учил.

Все.

ПЕРВАЯ ОХОТА

Рос я как на дрожжах — за год на несколько вершков вытянулся. Увидел это отец, позвал меня и спрашивает:

— На охоту хочешь?

— Еще как! — отвечаю, а сам от смелости моргаю.

— А знаешь ли ты, каким концом ружье к плечу приставлять?

— Догадаюсь.

— Вот и хорошо! А всему остальному беда научит. — Дал он мне ружье кремневое, козий рог для пороха, горсть дроби из хлебного мякиша. — Для начала хватит. Только смотри, не пускай на ветер такое богатство, повсюду с собой носи, всегда под рукой держи, потому что истинный охотник никогда не знает, где днем охотиться станет, где ночь его застанет. Ясно?

— Как в тумане, — не растерялся я.

— А теперь попроси у матери чего-нибудь съестного и отнеси нашему деревенскому старосте, чтобы тебя в мужчины записал и разрешение на охоту выписал.

Сами понимаете, меня подгонять не нужно было. Натолкал я в корзинку побольше всякой снеди, так что едва поднял, и понес, качаясь от тяжести, его светлости пану старосте, родовитому господину простолюдину.

Подошел к дому, крыльцо новое, еловое, по бокам два истертых веника стоят на манер часовых, стал в дверь протискиваться да косяк из проема вывалил. Моей вины нет в том — дом спешно был слеплен, к празднику. Недаром, видно, дед учил: что делано наспех, то сделано на смех. Потоптался на пороге разуваясь — и пол проломил, потому, верно, что и его перед праздником заново перестилали. Кончилось тем, что и стену я повалил, когда шапку на гвоздь вешал.

Перепугался я и прямо с порога ахинею понес.

— Доброе утро, — говорю. — Я Пупкус Микас, село наше Балаболкемис, внук своей бабки, здоров и крепок, как редис с грядки. Живу в деревне с отцом и мамой, никогда не бываю пьяный. Есть у меня братья и нету сестры. А кто будете вы?

Староста даже головы не поднял. Тогда я перед ним подарки стал выкладывать — копченый окорок лягушки да соленый хвост кукушки, комариное бедрышко, мышиное ребрышко, соловьиную шейку да сорочью корейку. И в придачу бутылочку со шмелиной слезой. Не выдержал староста, спросил:

— Как велик ты, паренек?

— Как гороховый стручок.

— Ну, а крепок?

— Как дубок…

— Нда, стены валить ты горазд, а вот ростом маловат, — и староста снова уткнулся в бумаги, но все-таки одним глазом на подарки посматривает.

Тогда я добавил: стаканчик дубового соку, блин, коровой жеваный да бублик, кузнецом кованый. И громко кашлянул.

После новых подарков староста вышел из-за стола и велел мне: большой палец в рот поглубже засунуть, покрепче дунуть, мускулы на руках напрячь потуже и кулаки сложить поуже, зубы ощерить, без этого, мол, нельзя силу проверить.

— Носом ты не вышел, — наконец нашел он к чему придраться.

Что делать? Пришлось остатки выкладывать: черствый блин ячменный, царский рубль чугунный, сто желтков змеиных, бочку пива из тмина и в придачу сотню старых пуговиц.

Староста сгреб все со стола, а мне бумажку всемогущую выдал, печатью пристукнул и напутствие стал читать-причитывать:

— Если сравнивать с тринадцатым дождливым годом, то какой из тебя мужчина, так, вроде стручка лущеного. Но если нынешний засушливый век сравнить с временами допотопными, может, и вышло бы, что ты силен как бык. Так и быть, лягушонок неблагодарный, посвящаю тебя в охотники и приказываю: ружьишком не балуй, вместо дудки в ствол не дуй, богу в окна не пуляй, да того не забывай, что теперь в сравнении с доисторическим тридевять третьим годом и без тебя всякими пушками да орудиями столько дыр в небе понаделали, что от сквозняков спасу нет, через эти щели облака набухшие выталкивает, а у людей картошка на поле гниет.

Пока я его слушал, страшно проголодался. Пошел домой, борща корыто выхлебал, полдня проспал, а когда вернулся, староста в общем уже свое наставление заканчивал, да только с разгону никак остановиться не мог.

— Ну, парень, живи, вверх расти, на охоту ходи да вокруг поглядывай, что к чему прикидывай… — Надо же ему было что-то говорить за такие расчудесные подарки. — И все сравнивай, парень. Без сравнения человек теперь как без рук. Не выровняешь свои шаги по соседу, не будешь знать, идешь ты или стоишь. Не согласуешь свои мысли с начальством, не будешь знать, размышляешь ты или так, чепуху несешь. Врага своего не возлюбишь, так не будешь знать, зачем на свете живешь, зачем сало жуешь.

Дальше я слушать не стал, ушел на охоту.

Вышагиваю не спеша и все сравниваю. Вокруг меня — сколько глаз видит, сколько ухо слышит, простирается огромный лес. Такой большой, такой страшный, что так и подмывает: взять одеяло поплотнее и прикрыть его. Вполне бы достало. Ну, не одно, так два одеяла уж точно накрыли бы, и еще место осталось для доброй охоты.

Иду день, зайцам охотничьи правила втолковываю. Иду второй, песни распеваю хорьковые, а на третий — взял и заблудился. Не то чтобы заблудился, просто звериные тропы малость перепутал. Чем дальше бреду, тем приятнее, тем веселее мне становится.

Вокруг так замечательно, что даже мороз по спине мурашками бегает. Сердце, точно барабан, стучит и всех птиц подальше в лес гонит. Ну, гнать не гонит, но предупреждает, что охотник идет: ружье у него — кремневое, бьет без промаха, козий рог для пороха и горсть дроби из мякиша хлебного.

Наконец вышел на редколесье. На поляне дуб растет. Страх глядеть, какой дубище! В толщину не меньше девяти пядей, а уж что высота — больше шести вершков вымахал! На ветвях желуди висят, что твои арбузы. Ну, может, и не совсем арбузы, но уж макового зерна побольше, это точно.

И под этим развесистым дубом дикая свинья хрюкает, своего поросенка пасет. Злая свинья, как оса, а поросенок у нее ростом с жеребенка. Я ружье с плеча сорвал, прицелился в поросенка — бац! — пальнул, он — бряк! — опрокинулся, а пуля — вжик! — и мимо. Свинья, конечно, защищает своего дылду, кинулась на меня. Ну, может, и не кинулась, но хвостом по пяткам собиралась перетянуть, что верно, то верно.