Полыновский улей - Власов Александр Ефимович. Страница 18
Ефимиха вытерла счастливые слезы.
— Как знаешь, сынок. Я тебе завсегда рада! А только не прогадай — плохо у нас. У вас там в городе одно — Советы, а у нас другое — будто и не двинулись мы к новой-то жизни! Соловей и Троицын поедом едят...
— Это кто? Кулаки? — с наивной прямотой спросил Савка и посмотрел по очереди на отца и бабку.
— Как хошь зови, внучек! — ответила старуха. — А только все в долгах у них ходят.
— Ну, мы с батей их быстро!.. — крикнул Савка и, не ожидая, когда растроганная бабка пригласит их в избу, юркнул в темные сени.
И полетел по Атитеву слух, что сын Ефимихи приехал недаром, что прислан он из города с особыми документами и будет «делать» в деревне колхоз.
Другой слух пошел по Атитеву чуть позже. Болтали, что минувшей ночью из речной омутины, прозванной жальником, доносился протяжный колокольный звон. Омут пользовался дурной славой. Старики рассказывали, что в далекие времена окрестные села были захвачены Литвой. Пришельцы сняли с церквей колокола и утопили их в омуте. Будто бы с тех пор перед бедой гудят колокола из-под воды, предупреждая об опасности. Нашлись люди, которые уверяли, что слышали колокольный звон совсем недавно — лет десять назад, как раз накануне большого пожара, целиком спалившего соседнюю деревню.
— Ждите и сейчас горя! — говорили в Атитеве и многозначительно поглядывали на избу Ефимихи. — Колокола зря не загудят!
Слух этот дошел и до Петра Ефимова, который действительно был прислан в родную деревню, чтобы организовать колхоз. О страшных колоколах рассказала сыну старая Ефимиха. Рассказала и всплакнула, увидев, как он нахмурил брови.
— Накличут они беду на твою головушку! — всхлипывала она.
— Кто они? Колокола? — с улыбкой спросил Петр.
— Соловей да Троицын! — ответила мать. — Это они слух пустили... А колокола что — они спокон веков народные. Их пужаться нечего!
Заметив, что отец с бабкой о чем-то шепчутся, Савка сунулся было к ним, но старуха ловко повернула его назад.
— Иди, иди! Любопытный больно! Вот привешу легонькую! — с напускной строгостью сказала она и погрозила ухватом.
— Ничего себе легонькая! — усмехнулся Савка и убежал из избы.
У него был удивительно компанейский характер. Стоило ему в совершенно незнакомом месте покрутиться хотя бы полчаса, как он успевал обзавестись дружками и приятелями. В деревне Савка никогда не жил. Но и здесь он не растерялся. Ефимиха еще не закончила свой разговор с сыном, а Савка уже впопыхах влетел в избу и сообщил, что идет с ребятами ловить «курицей» рыбу.
Новые Савкины знакомые поджидали его у дикой яблони, приносившей такие кисло-горькие плоды, что даже среди прожорливых мальчишек не было желающих полакомиться ими.
— Ну, я готов! — крикнул Савка, подбегая к двум паренькам лет по тринадцати, в одинаковых, неопределенного цвета рубахах, в коротких потрепанных брючонках, из-под которых торчали замурзанные, в трещинах и царапинах, босые ноги.
— Пошли за «курицей»! — сказал один из них, скептически оглядывая синюю Савкину рубашку и новые ботинки.
Занятый мыслями о таинственной «курице», Савка не заметил их взглядов и спросил:
— А где она, «курица»?
Что это за «курица» и как с ее помощью можно ловить рыбу, он не представлял, но и виду не подал.
— Известно где — у Миньки Троицына! Даст ли еще... Он знаешь какой? Весь в отца — жила! Не даст — и все!
— А разве у других нет «куриц»?
Ребята посмотрели на Савку, как на чудака. Тот, которого звали Павлухой, сплюнул и нехотя пояснил:
— «Курицу» и за десять червонцев не купишь... Всего на деревне их две штуки — у Миньки Троицына да у Ваньки Соловья!
— Ну и пусть две! — возразил Савка. — Разве мало? Вон у нас в пионерском отряде всего один баян был — и то хватало! Мы очередь установили — одну неделю в первом звене играли, а вторую — в другом. Так и с «курицами» можно! Созвать отряд и постановить! А этому Миньке всыпать, чтобы не жадничал!
Выслушав Савку, Павлуха фыркнул и подтолкнул локтем приятеля.
— Кузь, что это он городит?
Ребята переглянулись.
— Ты откуда свалился? — презрительно спросил Кузька. — У нас никаких пионеров нету. Мы о них только от учительки слыхали... А Миньке попробуй всыпь! Потом с голодухи сдохнешь! Зимой-то хлеб кончится — к кому пойдешь? К Минькиному батьке — Троицыну! Он кукиш тебе даст да еще облает!
— Эх, деревня, деревня! — сокрушенно отозвался Савка и по-отцовски нахмурил брови. — Значит, и пионеров у вас нет?.. А про колхоз знаете что-нибудь?
— Хватит болтать-то! — одернул его Павлуха. — Пришли уже! Хочешь рыбку есть — прикуси язык!
Они остановились у большого, обшитого тесом дома с игривыми завитушками на заборе. Смазанные петли калитки не скрипнули, когда ребята вошли во двор. Павлуха осторожно стукнул косточкой пальца в окошко и негромко крикнул:
— Минь! Выдь на минутку!
Минька высунулся из окна. Не обращая внимания на Павлуху с Кузькой, он уставился на Савку. С минуту они смотрели друг на друга. Потом Минька перевел взгляд на Павлуху.
— Чего тебе?
— Дай «курицу» на часок! Мы не изорвем...
— Втроем бродить будете? — спросил Минька. — С этим? — Он вновь посмотрел на Савку. — Чей это?
— Так это ж Ефимихин! — ответил Павлуха.
— А-а-а! — насмешливо протянул Минька и вдруг отрезал: — Не дам!
Дальше произошло что-то непонятное. За стеклом в избе скользнула тень, голова Миньки дернулась вниз, точно ему шлепнули по затылку. Его лицо скривилось и пропало. Показалась широкая и какая-то плоская физиономия Минькиного отца — Троицына. Он елейно улыбнулся и скороговоркой высоким голоском заговорил:
— Сейчас, ребятушки, пойдете! Рыбка — она хороша! И Минька пойдет...
Окно захлопнулось.
— Что это с ним? — удивленно спросил Кузька. — Подобрел больно. Сам «курицу» дал!
— Это он из-за него! — догадался Павлуха и посмотрел на Савку. — Знаю, чего хочет: подошлет Миньку, чтобы про колхоз все выведать!
Савка усмехнулся.
— А что выведывать? Отец собрание соберет — всем сам расскажет. Никаких секретов в этом деле нет!
С крыльца сбежал Минька. Он распахнул дверь сарая и небрежно бросил:
— Подымайте!
Кузька с Павлухой поспешно вошли в сарай и вынесли во двор «курицу». Савка разочарованно заморгал глазами. Это была сеть. Правда, она отличалась от других сетей своим устройством. Прикрепленная посередине к центральному шесту, она свободно расходилась в обе стороны, образуя крылья, привязанные к двум боковым шестам. Из-за этих крыльев ее и называли в деревне «курицей».
— Айда! — скомандовал Минька.
Кузька с Павлухой взвалили сеть на плечи. Минька прихватил пустую корзинку и пошел рядом с Савкой.
— С «курицей»-то бродил? — спросил Минька.
— Нет, допустим! А что? Не дашь, может быть? — резко ответил Савка.
Кузька оглянулся и скорчил Савке страшную гримасу — молчи, мол!
Павлуха прибавил ходу. Ребята боялись, что Минька разозлится и прикажет возвращаться.
— И не дал бы... — недружелюбно проворчал Минька.
Разговор не клеился. Молча дошли до реки. Молча залезли в воду. И только, когда первый небольшой окушек попался в «курицу», ребята оживились и забыли о чуть не разгоревшейся ссоре.
— Ты крепче ко дну прижимай! — покрикивал Минька, и Савка послушно исполнял приказ, не чувствуя ни холодной воды, ни острых палок, сучьев и камней, попадавшихся под ноги.
Савка брел по реке с центральным шестом. Кузька и Павлуха были на крыльях. Они перегораживали сетью маленькие речные заливчики, а затем сходились, толкая перед собой крылья. В этот момент Савка должен был со всей силой нажимать на шест, чтобы сеть не отрывалась от дна. Крылья соединялись, образуя большой черпак. Савка поднимал шест и вместе с ним всю сеть. Рыба оказывалась в ловушке. Со смехом и радостными возгласами ее выбрасывали на берег. Минька хищно кидался на добычу, ловко — с хрустом — ломал рыбинам головы и укладывал в корзину. В воду он не лез.